В. В. ВИНОГРАДОВ ПРОФ. Л. П. ЯКУБИНСКИЙ КАК ЛИНГВИСТ И ЕГО ИСТОРИЯ ДРЕВНЕРУССКОГО ЯЗЫКА

В связи с этим необходимо подчеркнуть, что Л. П. Якубинский в своих лекциях по истории русского языка, наряду с акад. С. П. Об­норским и вслед за акад. В. И. Ламанским и акад. Н. К. Николь­ским, одним из перзых выступил против традиционной точки зрения, связывавшей и зарождение древнерусской письменности, и возникно­вение русского литературного языка с культурным влиянием Болгарии. Правда, в концепции Л. П. Якубинского есть некоторая уступка старой точке зрения, нашедшей наиболее талантливого’ и непреклон­ного защитника «в лице акад. А. А. Шахматова,— Якубинский вы­двинул гипотезу о том, что государственным языком Киевской Руси в X и в начале XI в,—до предполагаемой им, в связи с ,усилением роли веча и. развитием городского быта, культурно-языковой револю­ции— был язык старославянский. То, что мы теперь знаем о Киев­ском государстве, его культуре, его языке и письменности, делает эту гипотезу совсем невероятной. Проф. Д. С. Лихачёв в статье „Предпосылки возникновения русской письменности и русской лите­ратуры", подводя итоги русским и иностранным свидетельствам о

наличии письма у восточных славян, пишет о восточнославянской письменности IX — X вв.: „Потребности в письменности обнаружива­ются... в государственной жизни — в договорах и сношениях с ино­земными государствами (договоры, сопроводительные грамоты), в круп­ной торговле (надписи на сосудах о содержимом), в новых имущест­венных отношениях (письменные завещания, надписи, удостоверяющие собственность), в развитом ремесле (подписи имени мастера, заменив­шие прежние родовые знаки собственности), в общественном почита­нии знатных умерших (надпись на могиле руса), в развитом языче­ском культе (пророчество, написанное в храме).

Многообразное применение письменности свидетельствует, что к X в. письменность прошла уже сравнительно долгий путь развития. Должно было пройти, по крайней мере, не менее века, а всего вероятнее и значительно больше, чтобы письменность смогла получить столь разнообразное применение* Ч

Отсюда вытекают новые выводы и по вопросу о том, кто первый „ввёл* письменность на Руси, откуда проник в неё славянский алфа­вит и каким был первоначально этот алфавит.

По этому вопросу высказано в последнее время несколько дога­док, которые, к сожалению, пока ещё не могут считаться обоснован­ными^{[9] [10] [11] [12] [13] [14] [15]. Так, акад. С. П. Обнорский полагает, что „отнюдь не явля­лось бы смелым предположение о принадлежности каких-то форм письменности уже русам антского периода* [16], т. є. VI — VII вв. Согласно заявлению П. Я. Черных,, „в настоящее время уже не при­ходится сомневаться в том, что глаголическое письмо возникло где-то в северном Причерноморье в результате длительного процесса разви­}

тия из «черг и резон" *. В качестве доказательства приводится то обстоятельство, что с некоторыми глаголическими буквами сходны загадочные письменные знаки на памятниках материальной культуры, в разнос время найденных на территории бывших греческих колоний (Ольвия, Феодосия, Херсонес и др.) и „относящихся, вероятно, к сар­матской эпохе (около 111 в. нашей эры), но, может быть, и к более поздней". „Отчасти эти письменные знаки (например, Ольвийские надписи) восходят к греческим буквам, а частью представляют собой какие-то „черты и резы“, письменные знаки неизвестного происхож­дения, напоминающие другие такие же загадочные знаки, так назы­ваемые „тамги" (тавро, клейма), сохранившиеся до сих пор у некото­рых северокавказских народов (кабардинцев и др.)“^{[17] [18]. Для подкрепления мысли о восточнославянском изобретении глаголицы ссылаются также на сходство начертаний некоторых глаголических букв с армянскими и грузинскими письменами. Таким образом, родиной глаголического славянского письма некоторые наши филологи, находя себе предше­ственников в лице В. И. Григоровича — одного из первых русских славистов, а также акад. Н. К. Никольского[19], готовы признать восточнославянскую Русь. Впрочем, эта теория восходит ещё к XV в. В одной рукописи этого века, напечатанной О. М. Бодянским в 1863 г., есть такая фраза: „А грамота русская явилась богом дана в Корсуне русину, от нея же научился философ Константин"[20]. По мнению П. Я. Черных, „нет оснований сомневаться в этом ,и в на­стоящее время" [21] [22].}

Русский книжник XV в., говоря о русине, т. е. восточном славя­нине, научившем русской грамоте Константина Философа, имел в виду сообщение „Жития Константина Философа" (гл. VIII). Здесь расска­зывается, что во время путешествия в Хазарию (около 860 г.) Кон­стантин Философ, учёный византиец, родом из македонской Болгарии (из Солуня), с именем которого обычно связывается изобретение славян­ского алфавита, задержался со своими спутниками на некоторое время в Крыму. В городе Корсуне (Херсонесе) он „обрёл" евангелие и псал­тырь, написанные русскими буквами („русьскыми письмены"). Констан­тин, знавший много языков, научился читать эти книги так скоро, что спутники его — греки —-увидели в этом великое чудо. Если пред­положить, что эти книги были писаны глаголическим письмом на древнерусском языке, то чудо объясняется с необыкновенной лёгкостью: македонцу Константину, прекрасно владевшему македонским наре­чием, близким к болгарскому языку, нетрудно было понять то, что

было написано на русском, восточнославянском языке, так как славян­ские языки в IX в. были ещё ближе друг к другу, чем теперь..

Вывод отсюда делается простой: письменность у восточных сла­вян в середине IX в., несомненно, существовала, к тому времени уже укрепилось буквенное глаголическое письмо. Следовательно, если Константин и создал письмо для славян, отправляясь в 863 или 864 г. в Моравию и Паннонию для проповеди христианства¹, то таким письмом могла быть только кириллица, которая получила вскоре широкое распространение в разных славянских странах, между прочим, и на территории древней Руси после введения христианской религии.

Таким образом, картина возникновения и распространения буквен­ного письма у славян, нарисованная Л. П. Якубинским, не может претендовать на всеобщее признание. В ней много традиционного н даже устарелого^{[23] [24]. Между тем некоторые наши филологи из юных энтузиастов идут гораздо дальше, чем акад. С. П. Обнорский и проф. П. Я. Черных.}

Так, А. С. Львов прямо утверждает: «...появление церковных книг у Константина перед „изобретением" им письмен и поездкой в Моравию станет понятным только при наличии русских церковных книг, о чём ясно свидетельствовало до этого (? — В. В.) его же „Житие"»^[25]. Мало того: А. С. Львов считает, что в середине IX в. у восточных славян существовала не только церковная, но и свет­ская повествовательная литература, зафиксированная в письменной самобытно славянской, глаголической форме. „Русское летописание,— по его словам, — началось где-то в середине IX в., по крайней мере не позднее 60-х годов этого столетия" ^[26]. Начиная с 859 г., особенно с 862 г., „летописец начинает излагать события из русской жизни систе­матически и точно" ^{[27] [28]. По мнению А. С. Львова, „на Руси, начиная сХ в., происходила замена глаголицы кириллицей", хотя глаголица ещё долго бытовала на Руси, вплоть до XIV в.в. Не менее смел и решителен А. С. Львов и в вопросе о генезисе графических осно­вах глаголицы: „Глаголица имеет прямое отношение к клинописи, а также она находилась в генетической связи с нерасшифрованными пись. менными знаками северного Причерноморья I—VII вв. нашей эры"[29].}

Конечно, очень многое в этих гипотезах не может быть в настоящее время отнесено к числу бесспорных, т. е. научно доказанных дости­

жений советской филологии. Но нельзя не признать, что некоторые из этих гипотез многим вполне зрелым учёным кажутся очень со­блазнительными.

Показательны с этой точки зрения следующие утверждения проф. Д. С. Лихачёва в статье „Предпосылки возникновения русской письменности и русской литературы[30] [31]: „Весьма возможно, что единого начала письменности (у восточных славян.—В. В.) и не существо­вало, что различные алфавиты употреблялись в различных местах восточнославянской территории. Письменность, как мы можем предпо­лагать, возникла ещё до образования относительно единого древнерус­ского государства. В пору, когда отсутствовало политическое единство, и самое происхождение письменности на Руси могло быть отнюдь не единым... вполне могло быть и так, что письменность возникла в двух-трёх восточнославянских центрах независимо друг от друга, до­пустим, в Киеве, в Новгороде и на северных берегах Чёрного моря* *. Д. С. Лихачёв ■—вслед за археологами—отмечает существование промежуточных ступеней между бесписьменным и письменным перио­дами в развитии восточнославянской культуры и считает остатками подобного рода промежуточных ступеней „те знаки собственности, о существовании которых вплоть до татаро-монгольского нашествия мы знаем и по .археологическим данным, и по упоминаниям в „Рус­ской правде*². Из всех этих фактов, соображений, предположений и догадок Д. С. Лихачёв делает следующий вывод: „...при историче­ском подходе к проблеме возникновения письменности вопросы о том, кто, где и когда „изобрёл* письменность, была ли она первоначально глаголической или кирилловской, должны быть, по существу, постав­лены совершенно иначе. Письменность явилась не результатом инди­видуального изобретательства, а следствием возникших в ней потреб­ностей, появившихся в классовом обществе, хотя самая письменность и не носила классового характера. Этим потребностям могли ответить и индивидуальные изобретения собственных алфавитов и алфавиты соседей, обладавших уже развитой письменностью... Таким образом, к вопросу о начале русской письменности следует подойти истори­чески, как к необходимому этапу во внутреннем развитии восточных славян*³.

Впрочем, невозможность замкнуться в кругу этих общих рассуж­дений и наставлений, необходимость углублённого исследования и исторического сопоставления уже добытых, имеющихся материалов — исторических, археологических, филологических — й тех, которые ещё предстоит открыть учёным труженикам, достаточно ясна из тех про­тиворечий, которые имеются в статье Д. С. Лихачёва. Так, с одной стороны, Д. С. Лихачёв — в соответствии с господствующей в на-

стоящее время точкой зрения — готов допустить первичность глаго­лицы — по сравнению с кириллицей, но тут же он без всяких дока­зательств и новых данных связывает изобретение того и другого алфа­вита с русским языком. Он пишет: „Древним алфавитом могла быть глаголица, но это не значит, что рядом с глаголицей русское насе­ление северного Причерноморья, тесно соприкасавшееся с греческими колониями, не могло употреблять буквы греческого алфавита для письма на русском языке. Именно эти буквы могли дать начало позднейшей кириллице” [32]. Вслед за этим делается целый ряд вну­тренне. противоречивых предположений относительно того, какими, письменами были написаны книги, виденные. Константином Философом у некоего русского в Корсуне. С другой стороны, Д. С. Лихачёв начи­нает доказывать, что „многоалфавитность древнейшей стадии письменно­сти у восточных славян не подлежит сомнению” и что, следовательно, нет оснований считать глаголицу старше кириллицы. „Чем старше памятники русской письменности, тем вероятнее наличие в них обоих, алфавитов. Исторически нет оснований думать, что эта древнейшая двуалфавитность — явление вторичное, сменившее первоначальную, одноалфавитность. Потребность в письменности при отсутствии доста-, точных государственных связей могла породить в различных частях, восточнославянского общества различные же попытки ответить этой потребности” ³.

Всё это показывает, как ещё много в этих вопросах спорного, гадательного, субъективно произвольного, противоречивого, научно не доказанного. Но несомненно одно. Есть новые факты, новые архео­логические открытия, существенно изменяющие традиционный взгляд на зарождение и распространение буквенного письма у восточных славян, на роль письменной восточнославянской речи в быту, в обществен­ной жизни и государственной практике восточного славянства. И Л. П. Якубинскому пришлось бы посчитаться с новыми истори­ко-археологическими открытиями и соответственно изменить свои историко-лингвистические построения.

Можно указать и на то, что в изображении развития стилей древнерусского литературного языка, а также развития его словар­ного состава Л. П. Яку би некий не воспользовался так широко, как это следовало бы, языковым материалом древнерусских лето­писей и житий. Между тем совершенно правильно отмечается сов­ременными советскими историками древнерусской литературы высо­кая культура устного русского языка даже в период, предшествующий широкому распространению письменности. „В фольклоре, как и в речах воинских, вечевых, посольских, судебных и т. д., создался устный литературный язык, который лёг затем в основу письменной литера-, туры и продолжал оказывать на неё воздействие в XI—XIII вв.” ³.

.Судить об этом устном литературном языке мы можем по его отра­жению в русской письменности XI—XIII вв. Здесь в летописи, в жи­тиях, отчасти в проповедях отчётливо дают себя чувствовать сложные культурные традиции русского ораторского искусства* *.

Можно было бы укавать и на некоторые достижения славянского сравнительно-исторического языкознания за последние годы в осве­щении таких вопросов сравнительно-исторической грамматики славян­ских языков, как история глагольных форм времени и вида в разных славянских языках, в том числе и в русском, как история категорий лица и одушевлённости существительных, и некоторых других.

Но при всём том работа Л. П. Якубинского не утратила своего науч­ного значения для советского языкознания и в отношении подбора линг­вистического материала, и в характере его исторического объяснения.

Для того чтобы конкретнее представить и сильные, и слабые сто­роны работы Л. П. Якубинского по истории древнерусского языка, необ­ходимо рассмотреть её место в общем научном творчестве этого разно­стороннего и очень сложного учёного. Целесообразно прежде всего кратко охарактеризовать предшествующую исследовательскую деятель­ность Л. П. Якубинского в области языкознания, описать творческий путь этого лингвиста.

3.

В научном творчестве Л. П. Якубинского нашли своеобразное отражение основные этапы развития русской науки о языке за период от 10-х до 40-х годов XX в. Л. П. Якубинский был не только одним из самых отзывчивых и восприимчивых деятелей этой науки, но вместе с тем и одним из её новаторов.. Он беспокойно искал новых при­ёмов, новых путей лингвистического исследования и. неустанно стре­мился проникнуть в новые функциональные области языка. Ученик Бодуэна-де-Куртенэ, Л. В. Щербы и А. А. Шахматова, он совмещал богатую эрудицию по вопросам общего языкознания и горячий инте­рес к научно-теоретическим проблемам с обширными знаниями и на­блюдениями в области восточнославянских и южнославянских, а также других индоевропейских языков, соприкасавшихся с. славянскими, на­пример албанского и греческого. Человек боевого общественного тем­перамента, учёный с тревожными и страстными научными исканиями, он — после юношеских увлечений психологической эстетикой футу­ризма и его формальными ухищрениями, после работ по изучению поэтического, стихотворного языка, носивших явный отпечаток влия­ния идеалистической психологии,— стремился изучить и освоить марксизм и пользоваться им не как догмой, а как творческим мето­дом в области новых лингвистических разысканий и построений^ Однако Л. П. Якубинский в течение долгого времени — с середины 20-х годов—глубоко заблуждался, ^принимая теорию Н. Я. Марра за марксистское языкознание. •

Изучение особенностей поэтического языка привело Л. П. Якубин­ского к общей лингвистической проблеме многообразия речевых де­ятельностей и речевых типов.

От изучения поэтической речи Л. П. Якубинский переходит к ис­следованию других функциональных разновидностей современного рус­ского языка. Л. П. Якубинский выступает как борец за культуру речи, за культуру живого слова. Необходимым условием повышения культуры речи он считает построение прикладной технологической лингвистической дисциплины. Играя в середине 20-х и начале 30-х годов активную, иногда даже руководящую роль в научно-педагоги­ческой и научно-исследовательской деятельности ленинградских Ин­ститута живого слова, Словесного разряда Института истории ис­кусств и особенно Института речевой культуры, Л. П. Якубинский настойчиво подчёркивал необходимость сочетания лингвистической теории с практическими задачами культуры речи, необходимость „дать науке о языке уклон к прикладности, уклон технологический”¹.

По словам Л. П. Якубинского, „техника речи подразумевает техно­логию речи; технология речи — вот то,, что должно родить из себя современное научное языкознание, что заставляет его родить действи­тельность”^[33]. В числе неотложных задач этой новой отрасли лингви­стики, по мнению Л. П. Якубинского, необходимо, наряду с изучением поэтической и сценической речи, выдвинуть исследование „таких объ­ективно существующих в быту и обусловленных им технических раз­личных форм организованного речевого поведения человека, как устная публичная (так называемая „ораторская”) речь или речь письменная публичная, в частности, публицистическая”^{[34] [35]. „Эти — социально чрез­вычайно важные речевые разновидности (и разновидности этих разно­видностей) обладают каждая своей особой технической специфич­ностью”, „они подразумевают своё особое оборудование, обращение с языковым материалом”. Между тем они ещё „почти не затронуты наукой“.}

В более поздней статье „О работе начинающего писателя над языком своих произведений” Л. П. Якубинский писал: „Никогда и нигде в мире не стоял, например, так, как у нас, вопрос о создании доступной по языку для широчайших масс газеты; не менее актуально стоит и вопрос о массовой устной публичной речи, о речи докладчи­ков, агитаторов, пропагандистов, лекторов и т. п.; разве вставал когда-нибудь раньше вопрос о том, что язык наших законов, прави­тельственных распоряжений, циркуляров и пр. должен быть рассчитан на то, чтобы его могли легко усваивать широчайшие массы? Разве раньше заботились сколько-нибудь о создании доступной для широ­ких масс художественной литературы?” ^[36].

Весь этот цикл проблем для своего решения требовал создания новой широкой, стилистической базы.

Прежде всего с этим кругом идей была связана проблема диффе­ренциации и классификации разных-типов речевой деятельности, иначе говоря, функциональных разновидностей речи или, что то же, разных целей и задач речевого общения.

Основные идеи и проблемы этой новой области лингвистических исследований с точки зрения субъективно-идеалистической психологии были намечены ещё в программе курса „Эволюция речи", читанного Л. П. Якубинским в Институте живого слова в 1919 г. „Цели речи. Речь как средство ежедневного общения; речь как средство выраже­ния умозаключений; речь как самоценная деятельность (поэтическая речь). Автоматизм как признак обиходной речи... Предвосприятие и сфера интересов. Эволюция предвосприятия и социальная дифферен­циация: соединение и разделение труда (цехи). Предвосприятие и ре­чевой автоматизм в их взаимоотношении* ’.

Развёрнутому исследованию этих проблем посвящена работа Л. П. Якубинского „О диалогической речи* (1922—1923)^{[37] [38], которая, при всей порочности её методологической основы, содержит некото­рые интересные конкретные наблюдения над строением диалога в русском языке.}

В ’этой статье Л. П. Якубииский призывал лингвистов к изу­чению функциональных многообразий речи во всём их объёме и к кол­лективному собиранию материалов, необходимых для всестороннего и исчерпывающего освещения относящихся сюда проблем.

Из сферы изучения этих функциональных разновидностей литера­турного языка в последующих работах Л. П. Якубинского выдели­лись, главным образом, проблемы ораторской—агитационной, общест­венно-политической, письменной — публицистической и научно-попу­лярной речи.

4.

Пройдя строгую лингвистическую школу сравнительно-историче­ского исследования индоевропейских языков под руководством акад. А. А. Шахматова, Л. П. Якубинский параллельно с работами над современным русским языком, носившими преимущественно теорети­ческий или стилистический характер—и притом с явным налётом идеалистической психологии,—занимался также исследованием вопро­сов сравнительно-исторической грамматики славянских и — шире — индоевропейских языков. Он много времени уделял изучению грече­ских, албанских и южнославянских языковых взаимоотношений. Но результаты этих работ так и не увидели света и, кажется, почти целиком погибли.

К области сравнительно-исторической грамматики славянских языков относится ценное исследование Л. П. Якубинского „Die Vertretung des

urslavischen e im ^akavischen*¹. Вопреки сербским учёным^{[39] [40], объяс­нявшим двойственные замены общеславянского ѣ через е и и в ча- кавском диалекте Нови языковым смешением, Л. П. Якубинский до­казал, что в этом чакавском говоре сербского языка переход гь в е и в в.происходил по строгому закону, аналогичному тому, который действовал в польском языке: е на месте ѣ наблюдается перед твёр­дыми переднеязычными (или зубными), а перед остальными соглас­ными, а также перед мягкими переднеязычными и в конце слова гь переходит в в. Л, П. Якубинский очень убедительно объяснил все отклонения от этого процесса в новянском говоре, привлёкши значи­тельный диалектологический и сравнительно-исторический материал, а также сделав ряд острых историко-этимологических сближений при объяснении уклонений от открытой им закономерности. Вместе с тем Л. П. Якубинскому удалось доказать, что соответствующая законо­мерность наблюдается и в сербских грамотах XIV —XV вв., отражаю­щих тот же говор.}

Это исследование Л. П. Якубинского бросало новый свет на процессы исторического выделения разных ветвей славянских языков из общесла­вянского языка-основы — и толкало к новым сравнительно-историче­ским исследованиям в области взаимоотношений славянских языков.

О широких исследовательских интересах Л. П. Якубинского в сфере сравнительно-исторического языкознания свидетельствует также его работа „Несколько замечаний о словарном заимствовании*, относя­щаяся тоже к середине 20-х годов^[41].

Здесь Л. П. Якубинский касается вопроса об устойчивых и не­устойчивых категориях в словарном составе языка. По мысли Л. П. Яку­бинского, характер и состав словарных заимствований определяется лексическим строением языка, обусловлен лексической системой само­го заимствующего языка. От таких лексических заимствований, кото­рые являются результатом международного обмена предметами и по­нятиями, необходимо отличать другой тип заимствований, когда про­исходит замена своего слова чужим или возникновение наряду со своим словом другого—синонимичного или синонимообразного. Обычно изучается заимствование названия, вызванное заимствованием самой вещи. „Исследование здесь должно идти по формуле „Worter und

(5achen“, причём его сложность зависит от того, насколько в руках исследователя имеется соответствующий культурно-исторический ма­териал и насколько сложно его раздобывание и истолкование"^[42]. Явле­ния заимствований иного рода, мало исследованные и более трудные С теоретической точки зрения, тесно связаны с общим вопросом об изменениях словаря языка, о заменах одних слов другими, о возник­новении синонимов, об обогащении словаря. Основным материалом для разрешения этих теоретических проблем лексикологии и семанти­ки служат для Л. П. Якубинского балтийско-финские заимствования ,в русских говорах Архангельского и Олонецкого краёв.

Ссылаясь на Жильерона, Л. П. Якубинский выдвигает необходи­мость различениядвух лексических категорий — устойчивых и не­устойчивых слов. Устойчивы слова, относящиеся к самым жиз­ненным и, так сказать, постоянным явлениям и проявлениям общест­венного существования. К неустойчивым элементам словаря, напротив, .относятся термины, ие имеющие непосредственного отношения к хо­зяйству и насущному, как бы типическому, быту или не являющиеся .предметом широкого языкового обмена, а также, быть может, по­дроби о ст н ы е, т. е. названия частей или названия частные, осуществ­ляющие детализацию. Тут царит особенная пестрота и разнообразие .обозначений в пределах гой или иной речевой среды. Эти неустойчи­вые словарные категории особенно легко поддаются заменам и подвер­гаются иноязычному вытеснению. „Замена-заимствование есть частный .случай замены вообще" ². Таковы, например, олонецкие заимствования из финского для обозначения летучей мыши (елок), бабочки (лапка), лягушки (мутикашка) л т. п. Свои выводы Л. П. Якубинский основы­вает на большом лексическом материале, относящемся к названиям живот­ных и хозяйственных орудий, предметов домашнего обихода и кушаний.

Заимствование слов может быть обусловлено также мотивами -экспрессивного подбора, эстетической выразительности, побуждениями эвфемистического или какофемистического (грубословного) порядка (ср. оленецк. кярза, тур5а—о лиде; первоначально — о морде раз­ных животных). Заимствованию содействуют и суеверные табу.

Экспрессивные факторы ведут не только к заимствованию — замене, но и к заимствованию синонимических или синонимообразных групп слов. Так, в категории выразительных и изобразительных („картинных") .слов, наряду с существующими словами, постоянно имеют тенденцию .возникать новые слова, когоріыё либо более, энергично и свежо удо­влетворяют выразительным эмоциональным заданиям речи, либо ло­товому „изображают данное представление"³. „В этих категориях .слов,— утверждает Л. П. Якубинский,— происходит перманентное .обновление, которое может осуществляться и за счёт своего языко- .вого материала, и в условиях взаимодействия с иноязычным населе- ,нием, за счёт иноязычного" ⁴.

Заимствуются эмоциональные эгГитеты, имейные характеристики; глаголы, связанные с звуковой изобразительностью, со значением речи, понимания, еды, выразительные обозначения лереживаний и разных эффективно окрашенных бытовых действий.

Такого рода заимствованные слова являются как бы „прозвищами*: По словам Л. П. Якубинского, „как не всякое лицо вызывает воз­никновение прозвищ, и притом не в одинаковом количестве, так и не всякое значение обрастает синонимообразными словами, а также если обрастает, то не в одинаковом количестве*⁴. „Комплектование сино­нимообразных групп, возникающих в языке в связи с изобразитель­ными и выразительными словами, может осуществляться не только путём использования своего материала, но и через словарное заимст­вование “^{[43] [44].}

Таким образом, в статье Л. П. Якубинского, не без влияния Д. К. Зеленина, сделана попытка установить внутренние закономер? ности заимствований слов из чужого языка—в тех случаях, когда заимствованные слова не приходят вместе с новыми вещами или по­нятиями, а также разграничить устойчивые и неустойчивые элементы лексики в народных говорах, выяснить социальные причины и мотивы непрерывной изменчивости некоторых разрядов слов.

5.

В работах Л. П. Якубинского по изучению современного русского языка и его жанровых разновидностей с середины 20-х годов начинают ярко обнаруживаться признаки вульгарного социологизма и вульгар­ного материализма. На этой почве развивается увлечение Л. II. Яку­бинского антимарксистской теорией акад. Н. Я- Марра, продолжавшееся до второй половины 30-х годов (приблизительно до 1937—1938 гг.). В эту полосу своей научно-общественной деятельности Л. П. Яку­бинский разделяет все основные положения так называемого „нового учения* о языке: отнесение языка к надстройке, взгляд на язык как на классовое образование, признание стадиальности развития языка и мышления, палеонтологический анализ по элементам, признание единства языкотворческого процесса и т. п. „История русского язы­ка,— пишет Л. П. Якубинский,— есть частный случай единого мирового глоттогонического процесса, поэтому русский язык нельзя изучать изолированно, но в стадиальной увязке с другими языками мира, в частности с менее и наименее развитыми... Однако такое изучение не должно заменять специфического характера развития каждого языка*^{[45] [46].}

Дань этому увлечению „новым учением* о языке была отдана в статье Л. П. Якубинского «К палеонтологии названия, для „поло- вины* ⁴». Сам Н. Я. Марр нашёл в этой статье яркое, хотя и слишком индивидуальное, проявление трактовки лингвистических вопросов по

яфетической теории со стороны индоевропеиста³. Исходя из предпо­ложенной Н. Я._: Марром „палеонтологической* связи значения „по­ловины" (resp.— „два*) со значением „рука*, Л. П. Якубинский отыскивал следы доисторической филиации пучка—„рука"—-„половина" в‘ немецком, древнеиндийском и других языках. При этих поисках применяется анализ по элементам. И всё же в этом исследовании Л. П. Якубинского нельзя не заметить тенденции к примирению или сближению палеонтологической мифологии, выдвинутой Н. Я. Марром, с. более строгими навыками этимологического исследования, основан­ного на началах индоевропейского компаративизма. Правда, Л. П. Яку­бинский в эго время ещё склонен был—под влиянием марровского учения о стадиях мышления —допускать качественное различие между исторической семантикой и семантикой доисторической, дологической.

Другая работа Л. П. Якубинского, написанная в этом же стиле,— „О словах, означающих неопределённое множество* ^{[47] [48] [49]—так и не уви­дела света.}

Но даже отказавшись от пресловутых четырёх элементов Н. Я- Марра, Л. П. Якубинский продолжал до середины 30-к годов пользоваться методами семантического анализа, основанного на идеалистическом признании разных стадий в развитии языка и мышления. Тут наблюг далось типичное для иоследователя Н. Я. Марра злоупотребление семантикой. В этом отношении характерно предложенное Л. П. Яку­бинским истолкование истории значений слова звездануть — нанести сильный удар по лбу ^собственно — „лобануть"). В современном сербо­хорватском языке существует выражение ударио га по звезди, в буквальном переводе на русский язык эго выражение значит: „уда­рил его по звезде", между тем как настоящее значение этого выра­жения— „ударил его по лбу"; в современном немецком языке слово „звезда" звучит Stern, слово „созвездие"— Gestirn, а слово „лоб"— Stirn. Эта связь неба и лба, по мнению Якубинского, из нашего совре­менного мышления невыводима. Она отражает предшествующие „ста­дии мышления*. В ту предполагаемую Леви-Брюлем и Марром эпоху, когда люди пользовались для обозначения частей тем же словом, что и для обозначения целого, они будто бы употребляли одно слово для обозначения головы и её частей: лба, затылка, черепа и т. п. В связь с этой гипотезой ставятся значения слова лоб в разных славянских языках: болгарское лоб значит „череп"; сербо-хорватское лобона — „череп*; греческое К6тя некоторые русские употребления слова раб, несомненно, продол- акают традицию церковнославянского языка (ср. раб божий и др.). Однако в основе дело обстоит гораздо сложнее, как это обнаружил акад. А. А. Шахматов. Л. П. Якубинский доказывает, что появление на Руси слева раб в его болгарской форме относится к эпохе не позже середины X в., а го и раньше. Показательно летописное повествова­ние о Святославе с его стремлением в Болгарию, в Переяславец, где „вся. благая сходятся*, в том числе и „челядь*. Надо думать, что слово раб (так же, как овощъ) проникло в русский язык из болгар­ского в процессе живых торговых сношений. „Наличие, в русском языке слов раб, рабство в болгарской огласовке связано именно с ра­боторговлей и её конкретными путями'. Л. П. Якубинский обращает внимание на параллельные явления в болгарской и сербской лексике, где, наоборот, слова этого корня, относящиеся, собственно, к рабству, существуют в чужой русской огласовке (ср. в болгарск. роб, робаня, робувам—рабствую, в сербск. роб, робити — обращать в рабство, робовати— рабствовать, при болгарск. работа — работаю, работа- ?

работа, работен— работящий; сербск.раба/иА— работать на барщине,. работар — крепостной, работа — барщина).

Легко заметить, что Л. П. Якубинский постепенно в своих исто­рико-лексикологических изысканиях отходит от палеонтологической семантики „нового учения* о языке, хотя и считает язык идеологи­ческой надстройкой над базисом. Но даже, отказавшись от марров­ского палеонтологического анализа по элементам, Л. П. Якубинский продолжал относиться к языку как к классовому образованию, смеши­вая язык с идеологией. Он отождествлял основные этапы истории языка с социально-экономическими формациями. Об этом достаточно ярко свидетельствуют названия работ Л. П. Якубинского, относящихся к самому началу 30-х годов: „Язык крестьянства* („Литературная учёба*, 1930, № 4 и 6), „Язык пролетариата* (там же, 1930, № 7), „Русский язык в эпоху диктатуры пролетариата* (там же, 1930, №9, и 1931, № 3). Статьи этого характера были позднее объединены в книгу „Очерки по языку* (1932). Здесь теория классовости языка приводит к искажению учения В. И. Ленина и И. В. Сталина о на­циональных языках, об их образовании и развитии. Выдвигается та­кая схема развития языка, которая решительно противоречит марксист­скому пониманию законов истории языка. Утверждается, что в период до образования национального языка, при феодализме, языковая об­щественность напоминала „мешок с диалектами*; никакого общенарод­ного языка тогда будто бы не было. Категорией феодальной языковой общественности признаётся поместный диалект, замкнутый в себе, и более или менее отграниченный от других диалектов. Общие языки при феодализме были, согласно этому ошибочному представлению, общими лишь для господствующего класса. Только нацио­нальный язык будто бы возникает и развивается как язык, претендую­щий на то, чтобы стать общим для всех классов общества, т. е. все­общим, подобно тому как создающая национальный язык буржуазне возникает и развивается как класс, претендующий на отражение инте­ресов всего общества. Однако и национальный язык, общий в тенден­ции для всех классов общества, по существу своему, как думал» Л. П. Якубинский, является языком классово-буржуазным. В этой связи ставился вопрос об языке пролетариата как подлинно, действи­тельно общем для всех членов социалистического общества. Анти­историзм и немарксистская сущность этой схемы развития языка после появления трудов И. В. Сталина по вопросам языкознания вполне очевидны.

Влияние теории акад. Н. Я. Марра сказывалось на научно-попу­лярной и учебно-педагогической деятельности Л. П. Якубинского В начале 30-х годов. Для „Учебника русского языка* (Л., 1932) им написаны' в духе нового учения о языке статьи о происхождении языка, о некоторых особенностях звукового языка, о классовых языках.' Помещённая здесь же „историческая справка о сложном предложе- нии* отражает взгляды Л. П. Якубинского на процесс формирования национального языка. С этим процессом связывается „взрыв* в области синтаксической структуры языка, а именно: образование новых типов

сложного предложения. Эти идеи" развивались Л' П. Якубинским в осо-’ бом докладе на Ленинградской конференции педагогов-словесников: „Проблемы сингаксиса в свете нового учения о языке"^[55].

Особенно внимание Л. П. Якубинского привлекла проблема мни­мого „стадиального" развития сложного подчинения в рус­ском языке — категории более новой сравнительно с сочинением. По мнению Л. Я. Якубинского. в древнерусском языке ещё не было развитой и дифференцированной системы подчинительных союзов. Подчинительные союзы были многозначны (например, яко — в изъяс­нительном, следственном, причинном, сравнительном и временном зна­чениях, как показывают наблюдения Е. С. Истриной над „Синтаксиче­скими явлениями в I Новгородской летописи по Синодальному списку"; ср. многозначность что — причини., условн., сравнит., следств.; как и т. п).

Развитие сложноподчинённой конструкции, как полагал Л. П. Яку­бинский, шло двумя путями: пли путём преобразования сложносочи­нённой конструкции (вводом союза, разными явлениями соотноситель­ности форм глагольного времени), или путём использования причастных ■оборотов.

Однако главным оказался перзый путь, потому что он давал воз­можность посредством постановки союзов с их дальнейшей дифферен­циацией и специализацией выразить самые разнообразные оттенки за­висимости между предложениями. Этот процесс, по представлениям Л. П. Якубинского, пережил скачок, резкое качественное преобразо­вание в период формирования национального русского языка.

Синтаксические теории Л. П. Якубинского, как и многие другие его идеи, ещё до опубликования их в печати оказали влияние на разработку проблем исторического синтаксиса как русского, так и за­падноевропейских языков, и даже языков друтих семей, среди молодых учёных, примыкавших к „теории" Н. Я. Марра.

Так, Т. В. Строева-Сокольская в своей диссертации „Развитие сложноподчинённого предложения в немецком языке" (Л., 1940), на­писанной под явным влиянием синтаксических идей Л. П. Якубинского, заявляет: „В советской лингвистике принципиальный вопрос о возник­новении сложноподчинённого предложения, о стадиальном развитии синтаксиса на базе развития общественных отношений был впервые выдвинут проф. Л. П. Якубинским (1931 г.) в синтаксической брига­де Ленинградского научно-исследовательского института языкознания (б. ГИРК). Вопрос этот разработал на специальном материале проф. А. П. Рифтин, также „ученик" Н. Я. Марра, в докладе на пле­нуме Института языкознания (ЛНИЯ) в мае 1935 г.: „О двух путях развития сложного предложения в аккадском языке". А. П. Рифтин устанавливает два пути создания сложного предложения: первым яв­ляется развитие сложноподчинённого предложения на базе соединения более простых предложений, на базе сочинения; вторым путём развития

является развитие подчинённого предложения внутри простого предло­жения, из элементов его (причастных, деепричастных, инфинитивных конструкций). А. П. Рифтин признаёт, что ведущим для флективных языков является первый путь, для языков же агглютинирующих и инкор­порирующих— второй® *.

Точно так же В. Н. Ярцева признаёт зависимость своей работы .Развитие сложноподчинённого предложения в английском языке® (Л., 1940) от синтаксических взглядов Л. П. Якубинского. Она пишеГ в предисловии: .Вопрос о развитии сложноподчинённого предложения в связи со становлением национального литературного языка -был в советской лингвистике впервые поставлен проф. Л. П. Якубинским в ряде его докладов в Ленинградском научно-исследовательском инсти­туте языкознания. Позднее в том же институте некоторыми научными работниками и аспирантами разрабатывались отдельные, частные вопросы сложноподчинённого предложения на материале различных языков. Можно назвать работы: Э. И. Каратаевой .Временное предложение в русском языке по материалам Петровской эпохи® (рукопись),' Т, В. Со­кольской .Развитие подчиняющих союзов в немецком языке® (руко­пись); А. П. Рифтина .0 двух путях развития сложного предложения в аккадском языке® ^{[56] [57].}

Связь своей научно-исследовательской деятельности до середины 30-х годов с .новым учением® Н. Я. Марра и своё отношение к нему Л, П. Якубинский ярко охарактеризовал в статье .Живой Марр®, на­печатанной в .Литературном Ленинграде® за 1934 г, (№ 64).

6.

Воспитанный на точной методике индоевропейского сравнительно- исторического языкознания, Л. П. Якубинский испытал большое разо­чарование, наблюдая беспринципное, нередко основанное на незнании элементарных фактов истории языка или на пренебрежении к ним, более разрушительное и отрицательное, чем созидательное, примене­ние принципов нового учения о языке к явлениям хорошо знакомых ему языков индоевропейской семьи. Л. П. Якубинский всегда был врагом .общих мест®, даже противоположных. С середины 30-х годов он напряжённо стал искать путей синтеза достижений сравнительно- исторической грамматики индоевропейских, в частности славянских, языков с теми положениями .нового учения® о языке, которые казались ему прогрессивными и основанными, как он ошибочно полагал, на учении классиков марксизма-ленинизма. Критическое преодоление апри­оризма и антиисторизма нового учения о языке было связано в науч­ной деятельности Л, П. Якубинского с пересмотром традиционных принципов индоевропейского компаративизма. . . '

Л. П. Якубинскому представлялось; что начало такому пересмотру уже положено статьей проф. №. г. Долобко „Основная языковая за­кономерность коммунизма родовой стадии" к

• Исходя из работ . Энгельса в особенно из его книги „Происхож­дение семьи, частной собственности н государства", М. Г. Долобко пришёл к выводу, что и индоевропейское языкознание, и новое уче­ние о языке опираются на одностороннее и априорное представление о ходе историко-языкового процесса. Но, сделав этот вывод, Долобко сам запутался в сетях стадиальной теории развития языка.

„Забыв об историчности и диалектике исторического развития,— писал он,—поставив вне рамок места и времени, обратив в абсолют языковые закономерности дородовой и послеродовой общественности,- мы придём к абсолютизированному учению о развитии языка скреще­нием. Абсолютизировав ведущую языковую закономерность родового ' Строя, мы получим учение большинства представителей буржуазного языковедения о праязыке и праязыках" (с.гр. 62). „Возможен и путь механистического соединения и того и другого в различных соотноше­ниях, путь эклектики, или хуже — эклектик, ибо их несколько" (напри-, мер, в концепции А. Мейе, Г. Шухардта и И. Бодуэна-де-Куртенэ и-др.).

Диалектичнее, по мнению проф. №. Г. Долобко, идти вглубь, исторического, синтеза, связывая историю языка с историей общест­венного строя и отождествляя этапы их развития. Подлинный историзм, „снимает" и индоевропеистскую, праязычную и априорную „яфетиче-, скую" трчку зрения, выдвигающую надисторпчность закона от мно-, жественности к единству. .Историзм,—по словам М. Г. Долобко,— делает и ту и другую моментами движения языкового процесса, от­водя каждой своё определёниое место, свой определённый отрезок времени, при этом, конечно, не механически, а пытаясь вскрыть сущ­ность движения" (стр. 67). Разным историческим (ограниченным) „стадиям" развития языка должны быть свойственны—думал Долоб­ко—„свои особые имеющие историческое значение" закономерности (стр. 66). Теория праязыка сохраняет своё значение для родовой стадии развития общества. „Кто признал родословное дерево родов, фратрий и племён, тот должен,—по словам проф. Долобко, — при­знать и родословное дерево наречий и языков этих основных ячеек родового коммунизма. Материалы всех языков, носители которых про­шли стадию родового строя, непреложно говорят о филиации этих языков* (стр. 60). Филиация племен приводит к филиации языков. „Обособление племён от ближайше родственных приводит к обособ­лению их языков, более значительному—при утрате всяких связей, менее значительному — при расселении на небольшой территории" (стр. 60).

Отличительной чертой отдельного племени, по утверждению Ф. Энгельса, является особое, свойственное лишь этому племени на­речие. В действительности племя и наречие по существу совпадают (стр. 56). Понятие „праязыка", как историческая категория родовой

і „Советское языкознание", т. J, 1935.

стадии, по мнению М. F. Долобко, не исключает принципа скреще­ния, как основного фактора языкового развития для других стадий общественного развития. „В первобытном стаде, если у него была мало-мальски развитая звуковая речь, скрещение языков должно было несомненно иметь ведущее значение® (стр. 62). Точно так же при распаде родового строя в классовом обществе скрещение начинает выступать всё в большей мере (стр. 62).

Таким образом, проф. М. Г. Долобко искал выхода из того ту­пика, в который завело советскую лингвистику так называемое „но­вое учение* о языке, в попытке оживления или оздоровления тра­диционного, сравнительно-исторического индоевропейского языкозна­ния марровской теорией скрещивания. Эта компромиссная концепция ни в коей мере не может быть признана марксистской, правильной. Кое в чём с ней перекликается выдвинутая в 1950 г. проф. С. П. Тол­стовым „теория первобытной лингвистической непрерывности®, заслу­женно получившая отрицательную оценку у большинства советских языковедов^[58]. Проф. Л. П. Якубинский едва ли всецело разделял взгляды проф. М. Г. Долобко, но, несомненно, критика „нового учения® о языке, содержавшаяся в работах ,М. Г. Долобко, на него оказала сильное влияние и была им встречена с большим сочувствием.

В 1940 г. Л. П. Якубинский выступил с докладом о происхож­дении славянских языков, который позднее (в 1941 —1942 гг.) почти полностью вошёл в книгу „История древнерусского языка®². Здесь доказывалось, что глубокая близость славянских языков не только в лексике, но и в грамматическом строе объясняется в основном условиями их развития в доклассовом обществе, закономерностями развития общества с родовой организацией.

Ссылаясь на Ф. Энгельса и его учение о родстве языков, Л. П. Якубинский приходит к выводу, что „некогда существовало родовое славянское племя со своим единым племенным диалектом; это племя можно условно назвать праславянским племенем, а его диалект праславянским племенным диалектом*. Организация родового племени подразумевает объединение в нём раз­нородных (не родственных) дородовых ячеек — племён с разнородными диалектами. В процессе длительнейшего сосуществования внутри родо­вого племени этих разнородных ячеек, в результате их взаимопроник­новения, скрещения и создалось единство диалекта родового племени •— на основе победы славянского начала.

В том, что славяне переживали стадию родовой организации в тес­нейшей и неразрывной связи друг с другом, убеждает общность терминов родового общества у всех славян (род: ср. отслоения культа предков в словах рожаница; род в значении „домовой, дедушка*; рода—„призрак, привидение®; племя, сербск. племе, польск. ріеті^;

староста; ср. польск. starcsia; старейшина; ср. сербск: cmapjeiuu.- на — «глава большой семьи, kyis’u*; ср. древнейшее значение слова /сънмь— «родовой или племенной старшина^[59]; воевода—«родовой вождь"; вече, отрок, сирота первоначально: «безродный, без рода, без племени”; месть и т. п.). Характерна такая формула, открываю­щая лазейку для марровской теории языкового скрещения:

«Праславяискнй племенной диалект, ставший единым в процессе своего образования, разнороден в своём генезисе*.

•Путём разделения этого праславянского племени и соответственно его диалекта образуется ряд древнейших кровнородственных славян­ских племён и родственных диалектов. Не теряя между собою связи, эти племена составляют славянский племенной союз с общим языком, различавшимся лишь ио родственным диалектам; этот язык можно условно назвать общеславянским языком.

«С распадением славянского племенного союза и общеславянского языка, славянские племена отдельными группами, отдельными сою­зами расселились по огромной территории Восточной и Центральной Европы, образуя на новых местах новые более или менее устойчи­вые племенные союзы" *. На основе этих отдельных (частных) сла­вянских союзов, в очень сложном процессе разложения родовой ор­ганизации и формирования государственных связей населения при неизбежном смешении населения и славянского, и неславянского и неизбежном скрещении разных диалектов и возникают отдельные группы славянских народностей и языков. Однако, несмотря на слож­нейшие взаимодействия славянских народностей с неславянскими (и Притом разными для разных славянских народностей), оказывается, что даже языки современных славянских наций родственны и сходны между собою.

Сравнительно-историческая грамматика славянских языков, зани­маясь изучением сходств и различий между славянскими языками, выяснением качества, и исторического происхождения этих сходств и' различий, позволяете известной мере реконструировать если не общую систему, то отдельные частности древнейшего состояния каждого из Славянских языков вплоть до праславянского племенного диалекта или общеславянского языка.

Но, по мнению Л. П. Якубинского, этот праславяискнй племенной диалект нельзя, следуя за классическим индоевропейским языкозна­нием, рассматривать как одни из племенных диалектов, возникших в результате разделения праиндоевропейского диалекта. Генетическая связ£ между индоевропейскими языками иного порядка, чем связь между славянскими языками. Отдельные индоевропейские групйы языков не возникали-путём разделения единого родового прадиалекта, как отдельные славянские языки. К такому выводу прежде всего при­водит анализ словарного состава отдельных групп индоевропейских

языков. Например, терминология родового строя в целом, в системе разнородна, различна пр разным группам индоевропейских языков. Любопытно, что соответствующие славянские термины (род, месть, племя ит. п.) — не индоевропейские. Вот почему, по мнению Л. П. Яку­бинского, не может быть речи о едином праиндоевропейском племени и едином праиндоевропейском племенном диалекте.

Л. П. Якубинский полагает, что в состав прадиалекта каждой отдельной группы индоевропейских языков, наряду с общим, одно­родным элементом, который условно можно назвать индоевропейским элементом (ой налицо и в славянских языках), входил и иной элемент или иные элементы и притом, возможно, различные для разных индо­европейских групп языков. Они являются вкладом других дородовых племён, шедших по пути развития родовой организации. Смешением, скрещением индоевропейских элементов с различными неиндоевропей- скими в процессе образования родовой, организации объясняются древ­нейшие, исконные различия между группами индоевропейских языков, как фонетико-грамматические, так и лексические.

Таким образом, в этой работе Л. П. Якубинского ярко сказы­вается тенденция к согласованию приёмов сравнительно-исторического изучения родственных языков с марровской теорией скрещения, тем более, что теория скрещения и до Марра находила многих сторон­ников в буржуазном языкознании.

Труд И. В. Сталина „Марксизм и вопросы языкознания' внёс полную ясность в вопрос о скрещении языков и о закономерностях языкового скрещения в эпоху до победы социализма во всемирном масштабе. Указаны также новые законы слияния языков в эпоху после победы социализма во всём мире. В свете указаний И. В. Сталина ошибочность разрешения проблемы индоевропейской языковой общ­ности в работе Л. П. Якубинского нам вполне очевидна. Отсюда можно сделать и общий вывод о тех методологических недостат­ках, которые свойственны историко-лингвистическим исследованиям Л. П. Якубинского в последний период его научной деятельности и которые так или иначе должны были сказаться и в - его лекциях по истории русского языка. Отказавшись от палеонтологического анализа по элементам, от связанных с ними антиисторических так на­зываемых „семантических законов' Н. Я. Марра, от идеи единства языкотворческого процесса, существенно ограничивши свои прежние представления о роли „идеологической функции' языка, Л. П. Яку­бинский ещё сохранил веру в скрещение как способ образования новых видов языка. Вместе с тем отнесение языка к явлениям куль­туры в концепции Л. П. Якубинского сопровождалось признанием возможности языковой революции. В сущности, именно такая куль­турно-языковая революция, по предположению Л. П. Якубинского, будто бы произошла в древней Руси в XI в.: в связи с развитием городского быта, в связи с укреплением политической роли веча, в связи с рас­ширением и усложнением деловых сношений и правовой переписки старославянский язык будто бы уступает место русскому живому восточнославянскому языку, который и становится с тех пор госу*

дарсгпсниым нзыкои Киевской Руси. Эта гипотеза не имеет под «обой никпкой исторической почвы.

Током образом,—при всей ценности многих отдельных наблю­дений и обобщений—курс истории древнерусского языка Л. FL Яку­бинского требует к себе строго критического отношения В ОСНОВНОЙ • методологической своей части.

7.

Труд Л. п. Якубинского, посвящённый изложению истории рус­ского языка, приблизительно до XI11—XIV вв., неравномерно охва­тывает разные стороны языкового развития. Изменения в звуковом строе русского языка и в системе именных и глагольных форм опи­саны здесь очень бегло и схематично. В центре изложения — исто­рические судьбы русского литературного языка н история его грам­матических категорий—таких, как род, число, падеж, категория определённости и неопределённости имён прилагательных, категория местоимений, глагольные категории вида, временя и залога. Но и тут явления исторического синтаксиса охарактеризованы неполно и фрагмен­тарно. В области словарного состава, кроме общего вопроса о взаимодей­ствии русизмов и славянизмов, уделено особое внимание заимствова­ниям из греческого я финно-угорских языков. Таким образом, в „Истории древнерусского языка" Л. П. Якубинского нельзя искать всестороннего и систематического описания процесса развития рус­ского языка до ХИІ—XIV вв. Общее представление о составе ра­боты Л. П. Якубинского, о порядке и характере изложения в ней отдельных вопросов истории русского языка, об основной линии движения мыслей автора можно получить на основе последователь­ного разбора всех её глав.

Начинается книга изложением вопроса о языковом родстве сла­вян. Доказывается, что все славянские языки восходят к единому общеславянскому языку (или славянскому „прадиалекгу", к единому „языку-основе", как сказали бы мы- теперь), что строй славянских языков не является продуктом скрещения разносисгемных языков. Однако тут же Л. П. Якубинский выдвигает принцип скрещённости индоевропейского языка-основы, отдавая дань своему прежнему увлечению марровской теорией языкового скрещения. Эта мысль, в сущности, не подкрепляется ничем, кроме указаний на лексические расхождения индоевропейских языков. Кроме того, разграничение „праславянского племенного диалекта** я .общеславянского языка* очень условно и исторически не обосновано. Сама мысль об едином племенном союзе всех славянских племён в высшей степени сомни­тельна.

Вслед за этими рассуждениями следует краткая характеристика древнейших судеб восточнославянского племенного союза, в основном сделанная по трудам акад. Шахматова и в настоящее время уже уста­релая. Ею и заканчивается глава „Русский язык как один из славян­ских языков".

В следующей главе —„Происхождение письменности у славян* — Л. П. Якубинский,- изображая развитие и смену пиктографического, идеографического и буквенного письма у славян, предлагает целый ряд остроумных этимологических и культурно-исторических истолко­ваний слов, например, читати — чьсти (с его „пучком" значений, „чтить — считать — читать", отражающих культово-магическое вос­приятие гадательных знаков и вместе с тем числа; ср.: латышек. skdlts— число, skaitit— считать — говорить молитвы; литовск. skaititi— читать, считать), чьрта (гадательный знак, идеограмма, числовой знак, межевой знак, зарубка, нарез на деревьях, граница и вместе с тем знак оберега, ср. очертя голову; но первоначальное значение корня чьрт — производственно-техническое; ср. в северных русских говорах чертить — подсачивать деревья, готовить к рубке, сбивая кору); (но ср. тут же сопоставление: печать — родовой идео­графический знак и грузинск. beted, чанск. mat kind, сванск. masked; мегрельск. marikind).

При этом Л. П. Якубинский подчёркивает, что в названии для пиктограммы корень peik'—pik’—славянск. -пис, -пьс (писать) — общий у всех индоевропейских языков, между тем для обозначения идеограммы отдельные группы индоевропейских языков вырабатывают свои термины, иногда даже не из индоевропейского корневого мате­риала (ср. славянск. читати, латинск. scribere, греческ. уракоееѵ и т. п.). „Существование различных славянских названий для „знаков" добук- венного письма, проникновение в славянские языки чужеземных соот­ветствующих названий (печать, буква, книга),— по мнению проф. Якубинского,— свидетельствует о том, что славянское знаковое письмо было достаточно сложным явлением" (стр. 175).

Очень своеобразно, но в основном не отходя от стародавней тра­диции, Л. П. Якубинский комбинирует факты и разные мнения исто­риков и лингвистов, изображая возникновение и развитие буквенного письма у славян и приписывая огромное значение в организации славян­ской письменности деятельности Кирилла-Константина. Кирилл изобре­тает глаголицу, используя, по мнению Л. П. Якубинского, для этой цели уже существовавшее славянское письмо без „устроения", опиравшееся местами на греческую, местами на латинскую скоропись. Стилизуя это письмо и организуя из него стройную систему славянских графем, Кирилл-Константин почерпнул самый принцип глаголического графи­ческого стиля из стиля местных славянских идеографических знаков (ср.идеографические знаки Причерноморья, подобные которым, вероятно, существовали и на Балканах). Л. П. Якубинский думает, что правящие круги Византии должны были увидеть во введении глаголицы, далёкой от греческого богослужебного устава, политическую ошибку, особенно после утверждения глаголического письма папой. Поэтому, как бы в догонку глаголице, в Константинополе было составлено так назы­ваемое „кирилловское письмо", в котором была сохранена внутренняя система замечательной Константиновой глаголицы. Борьба кириллицы и глаголицы отражала борьбу между Восточной и Западной империями.

Торжество кириллицы, скоро окончательно вытеснившей глаголицу и в Киевской Руси, здесь тоже, ло мнению Л. П. Якубинского, было одним из проявлений возраставшего влияния Византии;

Спорность и историческая однобокость этого изображения, совер­шенно не учитывающего культурных достижений восточных славян в области письма, нам в настоящее время ясны. Следствия этой кон­цепции отчасти сказываются и на дальнейших предположениях Л. П. Якубинского о возникновении и развитии древнерусского лите­ратурного языка.

По изображению проф. Якубинского, древнерусский литературный язык является отростком старославянского корня, хотя культура этого языка и вырастает на самостоятельно возделанной восточнославянской почве.

Вырабатывая свой письменный язык, древняя Русь в X в., по мнению проф. Якубинского, сначала воспользовалась в качестве государственного официально-делового языка, языка государст­венных актов и внешних дипломатических сношений, старославян­ским языком. На этом языке были написаны, как полагает Л. П. Якубинский, вопреки акад. С. П. Обнорскому, договоры с грека­ми в X в.

Исследование языка этих договоров приводит Л. П. Якубинского к выводу, что языком великокняжеской канделярии Киевской Руси, её. государственным языком в X и начале XI в. был церковносла­вянский язык. Договор 911 г., более архаичный по языку, перепол­ненный греческими кальками, отличается многими стилистическими шероховатостями. Договор 944 г. содержит меньше механических слеп­ков с греческого оригинала; он лексически разнообразнее (в дог. 911 г,— лодья, в дог. 944 г.— лодья, корабль, кубари). „Это свидетельст­вует,— по мнению Л. П. Якубинского,— о том, что культура пись­менного языка в Киевской Руси за первую половину X в. повысилась*. Переводчиками договоров, как полагает проф. Якубинский, были рус­ские, владевшие греческим и старославянским языками. Будучи государ­ственным языком Киевской Руси в период „Империи*, в течение X и первой половияы XI в., „церковнославянский язык,— по мнению Л. П. Якубинского,— был в то же время, особенно в правление Ярослава, и литературным языком широкого размаха, охватывающим разные стороны идеологической жизни*. На него переводились и на нём писались, кроме богослужебных книг, и церковно-повествователь­ные произведения („жития*), и историческая беллетристика, и научно­философские трактаты (ср. Изборник 1073 г.), и даже летописные заметки. Но уже в половине XI в. положение несколько меняется, и круг применения церковнославянского языка сужается. Он встречает могучего соперника в лице древнерусского литературного языка. В Хі в. в связи с развитием городского быта, в связи с укреплением политической роли веча, с усложнением деловых и правовых функций государственного языка, по исторически ничем не подтверждённому и явно ошибочному домыслу Л. П. Якубинского, происходит культурно­языковая революция. Церковнославянский язык в общественно-полити-

ческой сфере уступает место русскому живому восточнославянскому деловому языку, который и становится государственным языком Киевской Руси.

Эта картина соотношений старославянского языка и живой во­сточнославянской речи в X и первой половине XI в. явно искажает историческую перспективу.

В разделе, посвящённом вопросу о роли церковнославянского языка в истории русского языка, Л. П. Якубинский подчёркивает важность и неотложную необходимость изучения церковнославянских элементов в народных говорах. Отметив довольно значительное ко­личество церковнославянских слов в народной лексике, Л. П. Якубинский обращает внимание на то, что некоторые из этих слов функционируют в диалектах в таких значениях, которые не засвидетельствованы ни в литературном языке XVIII—XIX вв., ни в более ранних литератур­ных памятниках. Это обстоятельство может быть объяснено либо тем, что эти церковнославянские слова получили своё особое авто­номное по отношению к литературному языку семантическое развитие уже в самих диалектах, либо тем, что в более древнюю эпоху они существовали с соответствующими значениями в разговорной речи книжных людей, откуда и проникли в диалекты. Сам Л. П. Якубинский в соответствии со своей общей исторической концепцией склоняется к этой последней точке зрения и считаег, что „соответствующие диалектные материалы могут оказать немаловажную помощь при изу­чении истории разговорного языка книжных людей* (ср.: благой, брань, перебранка, мразь, владать, глаголь, праховый, нрав, нрав­ный, огласить, ограда, здравница, напредка, претить и т. п.); Кроме того, Л. П. Якубинский предполагает, что некоторые церковно- славянские слова широко проникали в народные диалекты из разго­ворной речи книжных людей ещё в древнерусскую эпоху, т. е, до ХѴв. (ср.: награжать, преже, допреж, проклажацца, слажоный и т.д.).

Таким образом, вопреки тем фактическим данным, которыми мы в настоящее время располагаем (см. гл. 2 этой статьи), Л. П, Яку­бинский считает, что только в первой половине XI в, начинает раз­виваться древнерусский литературный язык в собственном смысле, господствующим же литературным языком в XI в. всё ещё будто бы остаётся церковнославянский язык, который теряет свои господствую­щие позиции к XII в. Л. П. Якубинский связывает период господства церковнославянского языка с периодом беспрерывного и быстрого роста империи Рюриковичей в X — XI вв., а развитие русского лите­ратурного языка — с ростом городов, с подъёмом политического зна­чения городской массы, с развитием деятельности веча, со второй половины XI — начала XII в. При этом, по мнению Л, П. Якубинского, прежде всего и ярче всего этот процесс обнаруживается ,в Новгороде, Церковнославянский язык уступает место русскому языку, по мысли проф. Якубинского, сначала в сфере государственной, юридической и деловой, быть может, раньше — в частных актах. И это предположение первоначального исключительного употребления церковнославянского языка в государственно-деловой восточнославянской письменности не

может быть ничем подтверждено.'Напротив, оно противоречит исто­рическим фактам и выводам советских историков древнерусского языка, древнерусской культуры, а также литературы. Первый записанный закон Киевского государства — .Русская правда^[60] в древнейшей крат­кой редакции (первой половины XI в.), Ярославовы грамоты, до нас не дошедшие, были написаны на русском . языке. Л. П. Якубинский отмечает передовую роль Новгорода в процессе предполагаемой им замены церковнославянского языка как государственного древнерусским языком. В Новгороде даже произведения духовной литературы писались на русском языке (поучение Луки Жидягы). По мнению Л. П. Яку­бинского, новгородские веяния, которые привёз с собой из Новгорода Ярослав, вокняжившись в Киеве, возможно, ускорили развитие этого процесса в Киеве и других областях. Грамоты XII — XIV вв. ярко отражают процесс развития русского государственно-делового языка. Церковнославянские элементы встречаются лишь в зачинах и концовках грамот, вообще в тех местах, в которых обнаруживается церковно- религиозное содержание. Вместе с тем уже в XI — XII вв. целые ряды слов и фраз перешли из языка церковнославянского в древне­русский язык и были включены в его лексический и фразеологический инвентарь.

Признав в согласии с большинством современных русских историков краткую редакцию „Русской правды* старейшей, Л. П. Якубинский выделяет древнейший русский лексический слой в её языке (емьць, старый — в значении .старший по должности*, яадъраженъ от кадъра- зита и т. п.), а затем в морфологии — живые древнерусские элементы (препозитивное ся, перфект без связки, будущее с иачьну), сопоставляя их с церковнославянскими формами договоров X в. Отсюда вывод, что запись .Русской правды* была сделана в XI в. на древнерусском, а не на церковнославянском языке. По мнению Л. П. Якубинского (и в этом с ним можно согласиться), церковнославянский язык как язык церкви и церковной книжности в XII — XIII вв. играл значитель­ную роль в развитии древнерусского языка, по крайней мере некоторых его жанров. Церковнославянизмы начинают использоваться в специаль­ных стилистических целях, например в разных местах летописной ком­позиции; в специальных жанрах, например в панегириках князьям. Придавая особенно важное значение тому, что Владимир Мономах в своих литературных произведениях пользуется русским, а не цер­ковнославянским языком, Л. П. Якубинский исследует язык его „По­учения* *. Прежде всего он изучает соотношение русских и церковно- славянских форм в „летописи* Мономаха, в его поучении и в письме к Олегу Святославичу и приходит к выводу, что количество церковно­славянизмов в языке летописи ничтожно и всегда стилистически и семантически оправдано (ср. три неполногласные формы:.л то время, неврежени и неврежена—при вередихь и руціь и нозѣ— о кон-

кретноы членовредительстве и т. п.); напротив, в торжественном и религиозно окрашенном стиле поучения и письма церковнославянизмов больше.

Любопытно в этой связи предположение Л. П. Якубинского (оши­бочно обоснованное ссылкой на лужицкий язык) о том, что формы аориста и имперфекта в XII в. были не церковнославянизмами, а архаи­ческими формами книжного и устно-литературного русского языка, уже чуждыми живой разговорной речи.

Наблюдения над стилистическим употреблением старославянизмов в древнерусском литературном языке составляют очень ценную и ори­гинальную часть труда Л. П. Якубинского.

Язык и стиль „Слова о полку Игореве” Л. П. Якубинский связы­вает с традициями устного народного русского литературного языка, существовавшего задолго до возникновения письменности в творениях народных певцов \ Но автор „Слова” использует и отдельные эле­менты церковнославянского языка, получившего высокую литературную обработку в XI — XII вв. Правда, церковнославянские элементы в „Слове” ассимилированы русской народной стихией языка, постав­лены ей на службу. Для восстановления оригинала „Слова” имеют большое значение наблюдения над цитатами из „Слова” в „Задон- щине”, в „Апостоле” 1307 г. Они приводят к заключению.о более широкой русской народной струе в языке „Слова”, чем это можно думать, судя по славянизированному тексту списка XVI в.

Интересны догадки Л. П. Якубинского об употреблении слова котора, заменённого в поздних списках словом крамола, и его сооб­ражения о семантических и стилистических функциях церковнославя­низмов в языке „Слова” (брань—битва и боронъ — в значении обо­рона; голова и метафорически глава—в фразе хощу главу свою по­лежати и т. п.). Особенно замечательны указания на ритмико-эвфо­ническую роль церковнославянизмов в аллитерациях и других звуковых повторах: врани граяхуть; страна рада, града весели и т. п.

В отделе фонетики древнерусского языка у Л. П. Якубинского нет ничего оригинального и нового, кроме разве некоторых сообра­жений об истории звука в. Однако впервые в исторической фонетике русского языка здесь — отчасти под влиянием А. Мейе — выдвигалось заключительное обобщение, что „в истории славянских языков после­довательно отличаются два стадиально различных типа фонетического строя языка: более древний — слоговой и более новый — фонемный”. Нельзя не видеть в этом обобщении и влияния марровской теории стадиальности. Основной звуковой ячейкой общеславянского языка, по мнению Л. П. Якубинского, был слог (ср. закон открытых слогов, фонетические условия первого и второго смягчения заднеязычных, сводящиеся к взаимному приспособлению и согласного, и гласного внутри одного и того же слога, сокращение долгих слогов, перенос

ударения с слога на слог и т. п.). Однако всё эго вовсе не свиде­тельствует о слоговом, нефонемном строе общеславянского языка. Условия второго и третьего смягчений заднеязычных скорее говорят против гипотезы слогового строя общеславянского языка, чем в её защиту. И всё же Л. П. Якубинский резко противопоставляет по характеру восточнославянские звуковые изменения общеславянским.

33

В более поздних звуковых явлениях в качестве звуковой единицы, являющейся предметом звуковых изменений, по мнению- Якубинского, выступает уже отдельный звук (фонема) (ср. падение глухих, переход Є в о). Положение в том или ином слоге слова или влияние соседнего слога и здесь может имегь значение, но всё же изменяется отдельный звук, а не слог в целом. В этих более поздних явлениях фонетическое слово, согласно представлению Якубинского, выступает уже как состоя­щее из фонем, а не из слогов, как раньше. Любопытно, что для до­казательства этой своей гипотезы Л. П. Якубинский должен был при­бегнуть к марровской теории языкового скрещения. В индоевропейских языках и диалектах господствовал уже фонемный строй языка, как по­казывает нам сравнительная грамматика индоевропейских языков. Свое­образное возникновение слогового строя „в лраславянском диалекте* Л. П. Якубинский был готов объяснять его происхождением из скреще­ния одного из индоевропейских диалектов с каким-то яеиндоевропей- ским, в котором существовал слоговой строй.

Более интересны и разнообразны новые точки зрения, новые вы­воды и новые материалы, носящие яркий отпечаток научно-творческой индивидуальности Л. П. Якубинского, в отделе морфологии. Л. П. Яку­бинский стремится, вслед за акад. А. А. Шахматовым, установить внутренние закономерности грамматических изменений в их последо­вательной смене, в их движении от одной исторической системы к дру­гой. Но в отличие от Шахматова у Л. П. Якубинского-конкретно- историческая точка зрения на развитие грамматических форм и катего­рий, связанная с определением точной хронологии языковых изменений, часто оттесняется- и как бы закрывается, заслоняется общей исто­рико-семантической точкой зрения. Л. П. Якубинского гораздо больше занимают внутренние мотивы, и причины изменений одной граммати­ческой системы и формирования новой в пределах того или иного грамматического класса и того или иного круга грамматических явле­ний, тех или иных грамматических категорий, чем наблюдения над последовательным конкретно-историческим движением языковых фак­тов, как они отражаются в памятниках языка и народных говорах.

Поэтому некоторые разделы морфологии сообщают лишь новые соображения и новые точки зрения, но не содержат никаких новых фактов. Так, говоря об именном склонении в древнерусском языке, Л. П. Якубинский к традиционному и очень сжатому описанию древне­русских парадигм лишь присоединяет общие выводы о характере именного склонения в общеславянском и древнерусском. Тут в общем, виде раскрываются общие семантические основы перехода классов имён от лексически замкнутых деклинационных групп, деление на кото­рые некогда отражало деление на семантические группы самих поня-

тий, к формальным типам склонения с характерной для каждой из них системой падежных окончаний и с разным объёмом охвата лексики. В связи с разрушением лексико-семантической ограниченности де- клинационной группы развивается более обобщённое грамматическое значение падежа. Основная линия развития склонения от общесла­вянского (индоевропейского) типа к современному — это путь от ле­ксической ограниченности падежных окончаний к их обобщённости и освобождению от этой лексической ограниченности.

В связи с изложением общих закономерностей формирования со­временной системы склонения Л. П. Якубинский, следуя за А. Мейе, намечает основные этапы эволюции категорий рода от различения двух родов — личного, социально активного, и вещного, пассивного, через ступень анимистического мировоззрения, приведшего, к выделе­нию мужского и женского, к современной системе трёх родовых классов, определяющих и формирующих основные типы склонения. В заклю­чение Л. П. Якубинский рассматривает пережитки в древнерусском языке „внутрифлективного” индоевропейского склонения с свойствен­ной ему модификацией основы и противопоставлением, особенно в фор­мах среднего рода, двух основных падежных значений — именительного- винительного и всех остальных. Тенденция развивающейся „внешне­флективной” системы к стабилизации основы приводит к постепен­ному вымиранию внутрифлективного типа.

В описании всех этих явлений характерно стремление внести в русскую морфологию новые завоевания нашей и западноевропейской науки о языке по вопросу о закономерностях развития языков индо­европейской системы. Результаты собственных историко-грамматических изысканий Л. П. Якубинского выступают более рельефно в главе, посвящённой вопросу о функциях падежей и о развитии предложных элементов в древнерусском склонении. Здесь Л. П. Якубинский изу­чает обстоятельственные функции беспредложных—7 винительного, да­тельного, творительного и местного — падежей. По выводам Л. П. Яку­бинского, беспредложный винительный в связи с развитием субъектно­объектного строя предложения раньше всего начинает специализиро­ваться в функции прямого дополнения. Выражение обстоятельства места (на вопрос „куда?”) переходит кдательному падежу. Однако в соединении с приставочными глаголами типа вната долго ещё сохранялось упо­требление беспредложного винительного., Вслед за тем (в названиях

городов мужск. рода) при глаголах с приставками вън----------- въ-, иногда

въз- начинает распространяться винительный с предлогом въ (йде Киеву, но: вънаде Кыевъ, откуда: вънаде в Киев; ср. в „Повести времен­ных лет” по Лаврентьевской летописи).

Наряду с беспредложным дательным обстоятельственным в древне­русском языке существовал и предложный оборот с предлогом къ (аде Киеву и аде къ Киеву]. Но оба эти оборота, по наблюдениям Л. П. Якубинского, семантически различались. Беспредложный оборот обо­значал направление к данному пункту с заходом в этот пункт (датель­ный инклюзивный), а предложный оборот z къ обозначал направление к данному пункту без захода в него (дательный эксклюзивный). Так

3'

35

по большей части в Лаврентьевской летописи, однако с некоторыми отступлениями, более четко и определённо — в Новгородской летописи по б. Синодальному списку. Но в Новгородской летописи конструк­ция дательного беспредложного вытесняется предложной конструк­цией винительного с предлогом да. Эта замена характерна в даль­нейшем и для русского литературного языка в целом, складывавшегося, как предполагает Л. П. Якубинский, под сильнейшим влиянием нов­городских традиций. Иначе обстояло дело в тек диалектах, которые отразились в Радзивиловском и Академическом списках XY в. (дательный с предлогом к вместо дательного беспредложного). Все эти грамматические процессы (гак же, как замены обстоятельствен­ного творительного, местного беспредложных предложными оборотами) ставятся Л. П. Якубинским в связь с развитием субъектно-объектного строя предложения в общеславянском языке, с дифференциацией значе­ний переходности и непереходности глаголов, с формированием залоговых отношений, с отграничением обстоятельств от дополнений. Беспредлож­ный винительный становится падежом прямого объекта, дательный — косвенного объекта.

В связи с этими процессами приобретает большое значение и ка­тегория лица (в её противопоставлении категории не-лица) (ср. выра­жение её в формах род .-вин, дат. на-лев, в вокативе). К XV в. скла­дывается в русском языке и категория одушевлённости.

В истории местоимений представляют интерес указания Л. П. Яку­бинского на переход от общеславянской трёхчленной системы указа­тельных местоимений (съ, тъ, онъ; ср. современное сербск. oeaj— maj—она]) к более обобщённой двучленной, выражающей указание одним корнем -т- с дифференцирующей частицей э (тот—этот; французск. сеіиі-сі— celui-ld; немецк. dieser—jener; но ср. вот и вон, как наследие старейшей эпохи). Трёхчленная система указатель­ных местоимений, по мнению Л. П. Якубинского, в решении этого вопроса ещё не освободившегося от влияния стадиальных представ­лений Н. Я. Марра и гипотез Леви-Брюля, задерживается там, где устанавливается связь между ней и трёхчленной системой личных ме­стоимений (в форме 3-го лица; ср. в латинском, грузинском). Древне­русский язык представляет промежуточную ступень or трёх к двум членам (сь, тъ—онъ); в нём местоимение онъ уже личное, но ещё и указательное местоимение.

Из других более мелких замечаний Л. П. Якубинского в отноше­нии местоимений заслуживает упоминания отрицание артикля в рус­ском языке и признание т, та, то в постпозитивном употреблении анафорическим местоимением, превратившимся в эмоционально-усили­тельную частицу по отдельным диалектам. Интересно также указание на оттенок коллективности, заключённый в лы. (ср. лгод).

Образование лексико-синтаксической категории прилага­тельных принадлежит ещё общеславянскому языку, но возникновение специальной морфологической категории прилагательных про­исходит уже в отдельных славянских языках — в связи с возникнове­нием в общеславянском языке категории полных прилагательных и их

судьбой в дальнейшем развитии каждого языка. Образование полных прилагательных связывается многими исследователями с формированием категорий определённости и неопределённости в славянских языках. Л. П. Якубинский примыкает к этой теории. Местоимение н, а, к в его постпозитивном употреблении за именными формами выполняло указательно-релятивную функцию, указывая на определённый, извест­ный предмет (ср. в Зографском евангелии). Но уже очень рано на­чался распад этих категорий. Причины этого сложны. Л. П. Якубин- ский делает ряд остроумных предположений. Прежде всего отсутствие члена и выражало и понятие неопределённости, и невозможность или ненужность применять в данном случае категорию определённости и неопределённости; например, в определениях собственных имён. Ведь понятие определённости есть лексико-синтаксическое понятие, так как определённость может быть дана в самом лексическом значении слов. Отсюда непоследовательность употребления полных и кратких форм в структуре имён: Новъгородъ, но Новый торгъ (Торжок), великъ день, но масляная неделя и т. п. (ср. во французск. языке Paris, но la Havre; Pdques, но la Trinite}. Эта двоякая функция краткого прилагательного — неопределённость и нейтральность,— по мнению Л. П. Якубинского, ослабляла систему выражения определённости и неопределённости.

Кроме того, само прилагательное без всякого дополнительного оформления в виде члена иногда’целиком определяло предмет, выра­жало его как определённый (например, притяжательное прилагатель­ное сынъ Ярославль). И тут присоединение и, придавая узко специ­альные значения, было возможно: Всеволожая—жена Всеволода (ср. при суффиксе -ьск-: чудьска земля и чудьская земля).

Кроме того, различение категорий определённости и неопределён­ности смешивалось с дифференциацией теми же средствами категорий атрибутивности и предикативности. Предикат в именном сказуемом выступает сам по себе как признак, приписываемый или открываемый в уже известном, определённом предмете; в этом случае существи­тельное, к которому относится прилагательное (подлежащее), оказы­вается всегда определённым для высказывающегося. Член здесь решительно излишен. Так противоположность предикативности и. атри­бутивности постепенно перевешивала противоположность неопределён­ности и определённости. Это объясняется чрезвычайной силой катего­рии предикативности в языке. Однако в первом почерке Синодального списка Новгородской летописи, по мнению Л. П. Якубинского, ещё с необыкновенной последовательностью проведено древнее различие между членными и нечленными формами имён прилагательных^[61].

В системе древнерусского глагола Л. П. Якубинский даёт инте­ресный, хотя и чересчур беглый и исторически недифференцирован-

ный, очень упрощённый очерк развития категории вяла. Исходя из характеристики индоевропейского состояния этой категории у Мейе, он изображает процесс вытеснения древней „виутрифпекгивной" системы спряжения новой „внешнефлективной”, складывавшейся первоначально на почве выражения категории лица. Новое понимание временных отно­шений, приспособляя к себе старые видовые отношения в общеславян­ском «зыке, привело к смешению яя и объединению видовых и времен­ных оттенков в системе прошедших времён—в формах аориста и имперфекта. „Образовавшиеся в общеславянском прошедшие времена сохраняют некоторые переживания видовой семантики". Замечательною особенностью развития славянских языков было, как выражается Л. П. Якубинский, „сохранение” (представление антиисторическое!) вида как живой категории, которая, естественно, стремилась найти себе новые формы выражения—в духе внешнефлективяой системы спряжения, но не в окончаниях, нагружённых значениями лица и вре­мени, а в префиксах, — и стать всеобщей глагольной категорией, ох­ватывающей всю систему форм глагола. Приставки, вносившие первоначально конкретное — временное или пространственное—узкое ограничение в реальное значение глагола, затем в сочетании с гла­голами, уже имевшими зачатки перфективности (в своём лексиче­ском значении или в форме перфекта-аориста), начали нести обоб­щённую функцию предела, внутреннего ограничения действия. Однако конкретное течение этого процесса Л. П. Якубинским не воспроизво­дится. Доказательство того, что даже в древнейший период истории русского языка приставки уже выполняли частично видовую функцию перфективности, Л. П. Якубинский видит в широком развитии обра­зований с суффиксами -ыва------------------------------------------ ива- для выражения несовершенности

действия от соответствующих глаголов совершенного вида (в Лаврен­тьевской летописи: съставливати, приеязивата, управмвата. и т. п.). Любопытны некоторые наблюдения Л. П. Якубинского над употребле­нием в языке летописи форм настоящего-будущего времени в их ви­довой недифференцированно ста, особенно над образованием будущего составного как от глаголов несовершенного, так и совершенного вида. Преобладание приставочных форм аориста, по мнению Л. П. Якубин­ского, приводило к утрате аориста как живой категории.

Содержательна, но грешит как пережитком бывшего увлечения теорией Н. Я. Марра излишним уклоном к семантике глава, посвящён­ная проблеме образования морфологической категории залога в связи с развивавшимся ещё в общеславянском языке процессом сначала син­таксического и семантического, а затем фонетико-морфологического сли­яния -ся с глаголом. Здесь есть ряд интересных замечаний об обобщении частицы -ся за счёт -си и о смысловых лексических изменениях, ослож­нявших развитие залоговых значений в системе возвратных глаголов. Л. П. Якубинский иллюстрирует свои выводы параллелями из западно­украинских говоров по материалам из „Памятников галицко-русской народной словесности” Ю. А. Яворского (Киев, 1916). История мор­фолого-синтаксических процессов* связанны? с образованием категории возвратных глаголов, им не исследуется. "Вся проблема повёрнута

в сторону семантики. Так как -си (ср. шёл себе, так себе, стал я себе на,углу и т. д.) также обращало действие по направлению к субъ­екту, отгораживая субъект в какой-то мере от объекта или объектов, и этим функционально сближалось с -ся, превращавшим глагол в не­переходный, то на этой почве происходит обобщение -ся и слияние функций -ся и -си, расширившее семантику возвратных форм (ср. показания современных северно-русских говоров, с преобладанием -си в форме возвратных глаголов и также данные западноукраинских диа­лектов с -ся и -си).

Процесс этот поддержан был и фонетически — редукцией и в без­ударном -си после гласного: осталаси — осталась (ср. осталось), а рядом с этими формами стала употребляться форма остался.

Более самостоятельна глава „Из истории предлогов и союзов”. Здесь Л. П. Якубинский, отчасти смешивая язык с идеологией, излагает мысли о развитии категории причинности и форм её языко­вого выражения. По его мнению, „всеобщие связи внешнего мира” в примитивном мышлении прежде всего отражаются как связи сосу­ществования (в пространстве, а затем и во времени); временные пред­логи всегда восходят к пространственным, локальным. Осознание собственно причинных связей возникает на почве уже осознанных свя­зей сосуществования в результате более глубокого и обобщённого понимания действительности как новый этап в истории мысли. Боль­шинство предлогов, выражающих причинные отношения, восходит к предлогам пространственно-временным. Например, за (за мной дело не станет, за ветром ничего не слышно). В старославянских памят­никах посредством за переводятся греческ. діа, и опер; ср. зане, за что, за тем что. Ср. по (по болезни), потому что, распространив­шееся с XVII в.; в древнерусском почто; ср. понеже и т. п.; от (от работы спина болит), оттого, отчего, оттого что; ср. в древне­русском языке причинное употребление этих предлогов; ср. из, из-за, с, через.

С другой стороны, в ряде языков причинный союз созвучен со сравнительным: французск. сотте, немецк. dass, als и т. д.; ср. как, так как.

Ещё Потебня указал на генетическую связь отношений причины и следствия с отношениями сходства („следствие является лишь видо­изменённым подобием причины”).

Причинные отношения неразрывно связаны с целевыми (латинск. propter — по причине, для; causa; французск. & cause de— для и а cause que— потому что). Ср. древнерусск. дѣля, дѣльма, ради, радьма с причинными и целевыми значениями; ср. для.

Ср. с XVII в. потому что и для того что в причинном значении и целевом.

Каузальность, по мысли Л. П. Якубинского, формируется в про­цессе осознания целесообразных, полезных действий. Сначала — не­расчленённое понятие цели-причины, затем происходит дифференциация понятий причины, цели и даже внутреннего интереса (ср. значе­ние для\.

Основными общими процессами, определяющими развитие грам­матического строя русского языка в общеславянскую и обще восточно­славянскую эпохи, Л. П. Якубинский считает: 1) постепенное развитие человеческой мысли от первоначальной конкретности к большей слож­ности, к отвлечению и обобщению, сказывающееся: в преобразовании категорий числа, падежа, системы местоимений и числительных, в фор­мировании категории прилагательных, в развитии отвлечённых глаголь­ных времён, в изменении категорий вида и т. п.; 2) развитие субъ­ектно-объектного строя предложения, отражающееся в развитии предложных конструкций, развитие новой системы внешнефлективного склонения и т. п.

Л. П. Якубинский во всех своих работах стремился показать, что „бесконечное развитие всепобеждающей человеческой мысли есть основное содержание развития любого языка и его грамматического строя в частности. Вот почему путь развития грамматического строя любого языка от первобыгнейіпих времён к современному его состоя­нию есть путь развития всё более обобщённых грамматических кате­горий” .

Из этого общего обзора работы Л. П. Якубинского видно, как много в ней свежих наблюдений, тонких замечаний, отдельных обоб­щений, не всегда доказанных и даже не всегда достоверных, часто оши­бочных, но всегда толкающих читателя к размышлениям и пояскам новых фактов, к углублённому конкретно-историческому исследованию русского языка. Вместе с тем из сопровождающих этот общий обзор критических замечаний ясно, что работа Л. П. Якубинского лишена твёрдой методо­логической основы. В этой работе — при субъективном резком оттал­кивании автора от так называемого „нового учения* о языке акад. Марра, кое в чём ещё сказываются объективные следы влияния этого „учения* на теоретическую мысль Л. П. Якубинского (следы „теории стадиальности" в развитии языка, неправильное понимание процесса скрещивания языков и его результатов, злоупотребление се­мантикой, отголоски смешения языка с идеологией). Поэтому необ­ходимо строго критическое отношение и к общей историко-лингви­стической концепции автора, и к отдельным его положениям.