История форм местоименного склонения

3.5.0. История неличных местоимений до сих пор остается на­именее изученным звеном исторической морфологий русского языка — не только в плане осмысления основных тенденций и процессов исторической трансформации этого класса слов, но даже и в плане накопления фактического материала.

3.5.1. Более всего внимание исследователей привлекла флексия Р. ед. ч. мужского и среднего рода -ого, которая ныне в подавляющем большинстве северновеликорусских говоров, в центральных (что и способствовало закреплению этого варианта в качестве нормы литературного языка), а также в части говоров: к югу от Москвы представлена вариантом с -в- (тово, иново, на­шего), в то время как юго-западные великорусские говоры (как и белорусские и украинские), а также некоторые говоры Севера сохраняют в окончании -г- (обычно фрикативный, даже на Севе­ре): то[уо], наш[ъуъ]. Письменные памятники в в этой флексии отражают с XV в. в формах прилагательных; а в словоформах местоимений старейшие примеры зафиксированы в новгородских

грамотах XVI в.: иванегородцково князя наше во, тово великозо ■государя (J517 г.); в тверской грамоте 1572 г.: нашево роду [см. 78, с. 164—165]. Закрепившись на протяжении XVI в. в качестве, нормы московского приказного языка, • такие формы становятся обычными, хотя и не единственными, в деловой письменности.

Показания старых текстов и современной диалектологии не I позволяют отделять друг от друга развитие в в окончаниях при­лагательных (см. п. 2.3.6 и далее) и местоимений, хотя в сообще­ниях о диалектных особенностях отдельных населенных- пунктов эти окончания и дифференцируются (например: -у- в окончании местоимений, но -в- в окончании прилагательных; или — наобо­рот); но сообщения эти настолько противоречивы, что дифферен­циация истории форм прилагательных и местоимейий пока в зна­чительной степени носит умозрительный характер (см.

3.5.2. Специального внимания требует судьба местоименной флексии Р. ед. ч. жен. р. -оѣі-еЪ, которая в большинстве русских говоров, как и в склонении прилагательных (и, надо думать, по тем же причинам), теряет конечный гласный, вступая в синкре­тические отношения с флексией Д.-М., а затем и Т. ед. ч. жен. р.: ~ои!-еи>-ойі-ей (см. п. 2.3.4; ср. [174, с. 88 и далее]). По памят­никам новая флексия ранее всего фиксируется для Севера; ста­рейший пример (как и у местоименных форм прилагательных — см. п. 2.3.4.1) относится к XII. в.: оу ней (НБГ, № 449); так же: на мою сестроу и на доцерь ей (№ 531, рубеж XII—XIII вв.) и т. д, (см. подборку текстового материала [там же, с. 93—94]).

В московских грамотах односложная флексия отмечается «с XV в.; но еще в XVI столетии она составляет здесь лишь 38% всех употреблений словоформ Р. ед. ч. жен. р. [см. 159, с. 16]. В южновеликорусских деловых текстах старые формы (с дву­сложным окончанием) держатся очень устойчиво еще и в XVII в. (чаще с гласным -е, на что уже давно обращено внимание [см. 78, с. 132—133]), в том числе и в текстах явно «малограмот­ных»; например: Апрично тае грабленые паляны даходцу никако- ■ва нет (Бл., 192:304, 1642 г.; зафиксирован лишь один пример •с односложной флексией в грамоте из Ливен: С той реке оброч- .ные денги плотим [73, с. 204]), хотя в диалектологических сооб­щениях из Южной России такой флексии для Р. ед. ч. обычно не указывается. Вообще же, по данным современной диалектоло­гии, в Р. ед. ч. жен. р. неличных местоимений флексия, историче­ски связанная с -оѣ, фиксируется в ряде северных говоров, в се- :веро-западном Подмосковье, а также в говорах, граничащих с бе­лорусскими, где ее варианты (тое, таё, тые, тыё) распространены -очень широко (см. ДАБМ, карта № 135).

География распределения флексий Р. ед. ч. -ое (из -оѣ)-------- ой

в ареале восточнославянских диалектов в целом (при том что в говорах русского языка -ое нигде не образует более или менее -обширного ареала и в основном распространена «островами» шли даже в отдельных населенных пунктах) позволяет, ' таким 242

образом, предполагать, что очагом новообразования явились го­воры, исторически связанные с северо-восточной диалектной зоной, откуда оно и распространялось в западном направлении.

3.5.2.1. Прежде всего обращает на себя внимание то обстоя­тельство, уже давно обсуждаемое в историко-лингвистической ли­тературе, что в склонении местоимений старая флексия Р. ед. ч_ жен. р. не только заменила в финале прежний ё на е,. в том^- числе и в говорах, для которых изменение [ё>е] нехарактерно (см. критику интерпретаций [78, с. 132—133]), но и постоянно представляет конечный гласный двусложного окончания (др.-р- -оЪІ-еѣ, а также -ыѣ, ц.-сл. -ояі-ея, -ыя) как лабиальный [’о] (то}6, ecejo и т. п.), что не поддается удовлетворительному фоне­тическому объяснению, поскольку [’о] на месте старого е (но не- Ь!) фонетически развивался лишь перед твердым согласным, а не в абсолютном конце словоформ (где -’о всегда имеет аналоги­ческое происхождение, как в случаях по[л’-о], моЦ-о] — в ре­зультате обобщения флексии И.-В. ед. ч. сред. р. — сел-о,. сам-о).

Указывая на трудности исторической интерпретации появления финального -о- в рассматриваемой флексии, П. С. Кузнецов предложил все же «объяснение, ко­торое и представляется... наиболее удовлетворительным», связав его с извест­ным северо-восточным говорам появлением Го] на месте исторического ё в 1-м предударенном слоге (как в [п’о)т^ж, Ір'о]ка и т. п.). Эта связь аргументи­руется тем, что формы местоимений, «выступая в роли определений, часто несут на себе ослабленное ударение или даже вообще безударны (причем чаще явля­ются проклитиками, чем энклитиками)» [78, с.

3.5.2.2. Реалистическое объяснение рассматриваемой флексии, видимо, следует искать в особенностях ее функционирования в современных говорах. Одна из них — закрепление флек­

сии Р. в В. ед. ч.; причем в В. падеже прежняя флексия Р., вос­ходящая к-оѣ/еФ, распространена шире и держится устойчивее, чем в Р.: нередко «при родительном падеже той, одной, всей в том же говоре могут наблюдаться формы ви­нительного падежа тоё, одноё, всеё» [78, с. 133]. Особенно ус­тойчиво удерживает по говорам такую форму В. местоимение, получившее значение личного: её — у неё. Все данные говорят за то, что проникновение двусложной флексии в В., явно связанное с моделью грамматического оформления категории одушевленнос­ти (см. п. 3.3.5), определило ее специфику в системе местоимен­ного склонения и, в частности, способствовало ее удержанию в Р. ед. ч. тех говоров, которые заменили двусложное окончание односложным в Р. ед. ч. полных прилагательных.

3.5.2.3. Еще одна особенность функционирования двусложной флексии Р, (и В.) ед. ч. в современных говорах — ее особая «при­вязанность» к отдельным местоименным словам, особенно в тех случаях, когда она характеризует только форму В. ед. ч. жен. р. В частности, если в диалектологическом сообщении указывается, что в обследуемом говоре двусложная флексия характеризует только склонение местоимений и не свойственна полным прилага­тельным, то на поверку всегда оказывается, что она характеризует.

3.5.2.4. Использование исторической формы Р. в функции В. ед. ч., несомненно, связано с процессами, приведшими к разви­тию категории одушевленности..

В системе согласуемых частей речи использование флексии Р. в В. падеже обусловливается формой определяемого слова: видел высокого человека (как в Р.), но видел высокий дом (как в И.; ср. во мн. ч. видел высоких людей — видел высокие дома). По­скольку в словоизменении существительных женского рода категория одушевленности в ед. ч. не оформляется, то В.-Р. не свойствен и определяющим эти существительные словам; ср. вы­сокая женщина, изба — у высокой женщины, избы — высокую женщину, избу. Словоформы В. ед. ч. жен. р. неличных местоиме­ний, совпадающие со словоформами Р., могли, следовательно, по­явиться лишь в случае их употребления в функции суб- стантивов, что начиная со старейших славянских текстов (старославянских и древнерусских) отмечается для местоимения- существительного, всегда относящегося к лицу, къто (В.-Р.

Набор неличных местоимений, закрепивших по диалектам в В. ед. ч. жен. р. двусложную флексию (тоё, самое, всеё, одноё), как правило, утраченную ими в Р. ед. ч. (см. изоглоссы на кар­те 5), не оставляет сомнений, что связано это с характерным именно для них функционированием в качестве субстантивов, и в большинстве русских говоров (включая говоры Подмосковья, а потому и в системе современного русского литературного языка) отражается на всей словоизменительной парадиг­ме этих местоименных слов, не совпадающей с «типовой» пара­дигмой местоимений-прилагательных. Так, в отличие от универ­сального для прилагательных и неличных местоимений склонения ан-ой, так-ой, всяк-ий (как лесн-ой, тих-ий) — ин-ая, так-ая (лесн-ая, тих-ая)— ин-ые, так-ие (лесн-ые, тихчіе) — ин-ых, так-их (лесн-ых, тих-их) и т. д., местоимения, для которых суб­стантивные. функции обычны^[125], в большинстве русских говоров сохраняют древнюю местоименную парадигму (т-а — т-е — т-ех и т. д.; вс-я — вс-е — вс-ex и т. д.) либо развивают своеобразное склонение: одн-а — одн-и — одн-их и т. д. (становление этих па­радигм рассмотрено в параграфах, посвященных истории форм мн. ч. неличных местоимений; на карте 5 основной ареал распро­странения таких форм представлен изоглоссой словоформы И. мн. ч. те). Особенно интересна в этом отношении судьба мес­тоимения сам-ъ, которое в атрибутивной функции приобрело «ти­ловую» парадигму полных прилагательных (сам-ый — сам-ая — сам-ые — сам-ых и т. д.), а в субстантивной функции (кстати,

Карта 5. Формы неличных местоимений в современных говорах:

1. — Западная граница распространения словоформы И. ед. ч. жен. р. та (к за­паду от нее — тая); 2. — Западная граница исключительного употребления сло­воформы И. мн. ч. те (к западу от нее — адъективные образования тыи, тые, тый, а также ты, ти и др.); 3. — Ареал словоформы И. мн. ч. онё, во многих говорах сочетающейся с формой они (которая ограничена территорией распро­странения формы И. мн. ч. те); 4. — Юго-восточная граница распространения формы В. ед. ч. ей (на остальной территории — её, ее); 5. — Северо-восточная граница распространения форм Р. ед. ч. у ней, у ей; 6. — Ареал сосуществова­

ния форм Р. ед. ч. у неё — у (н)ей

только по отношению к лицу, а потому нередко — в сочетаний с местоимением он: он сам, его самого и т. д.) превратилось в отдельное местоименное слово со словоизменением местоимений- существительных: сам-в — сам-а — сам-и — сам-их и т. д.; имен­но в этом последнем случае местоимение усвоило и двусложную флексию В. ед. ч. сам-оё, отличную от флексии Р. (г/ сам-ой), 246

Словоформа одноё, как и самое, в субстантивном употреблении всегда подразумевает лицо. Остальные рассматриваемые здесь местоимения в тех случаях, когда они выступают в функции опре­делений, флексию -оё в В. ед. ч. обычно употребляют, если отно­сятся к лицу (и шире — к живому существу): тоё старушку, но ту избу, всеё меня, но всю ночку; см. еще как стилизацию у И. А. Крылова: Кого ж подстерегли? Тоё ж Лису-злодейку.

3.5.2.5. Рассмотренные особенное™ употребления двусложной флексии -оё в В. ед. ч. неличных местоимений подсказывают ис­точник необъяснимого фонетически финального -о (см. п. 3.5.2.1), который мог появиться в этом окончании именно в В. ед. ч. и только местоимений (но не прилагательных) в субстантивной, функции. Иначе говоря, нефонетаческое -о, заместившее в этой флексии исторический -Ф местоименного окончания Р. ед. ч. жен. р., могло оказаться здесь только в результате аналогичес­кого выравнивания «личной» формы В. ед. ч. местоимений муж. и жен. р.: в соответствии с В. кого (см. п. 3.2.2.5), его, того устанавливается и её [jejo], тоё (вместо еѣ, тоѣ). Наконеч­ное ударение, являющееся главным препятствием фонетического объяснения изменения ё>’о (см. щ 3.5.2.1), в действительности оказывается фактором, способствовавшим аналогическому вырав­ниванию, ибо в равной степени характеризует. двусложные флек­сии нового В. ед. ч. (=Р.) обоих родов: -ого (-ово) — -ojo (са­мого — caMojo).

3.5.3. Общая тенденция к оформлению унифицированного мес­тоименного склонения, охватывающего все согласуемые части речи, наиболее последовательно реализуется в истории форм множественного числа, где в словоизменении неличных местоимений, как у прилагательных, ликвидируются родовые раз­личия в И. и В. падежах и формируется постоянный числовой по­казатель, распространяющийся на все падежные формы мн. ч. (ср. п. 2.3.2.2).

3.5.3.1. При рассмотрении истории именного склонения обра­щалось внимание на то, что единство форм косвенных падежей согласуемых слов сыграло заметную роль в нейтрализации родо­вых различий во мн. ч. имен существительных. Нельзя в связи с этам не заметить, что именно в формах «непрямых» падежей двусложные флексии местоименного склонения, противопостав­ленные односложным родовым окончаниям И. и В. мн. ч. (см. па­радигмы в п. 3.2.2.2), характеризовались постоянным показателем -ѣ- после твердого согласного основы и фонологически не соотне­сенным с ним (на древнерусском синхроническом срезе) показа­телем -и- после, мягкого согласного. Ср.:

В процессе развития руеското местоименного склонения элемент флексии -ѣ- или -и-, исторически связанный с распространителем -|₄₇

местоименной основы (см. 14?, с. 221—222], параллельно с фор­мантом -ы-І-и.- в склонении полных прилагательных (см. п. 2.3.2.2), сосредоточивает в себе значение мн. ч., обнаруживая тем самым тенденцию стать формообразующим аффиксом.

3.5.3.2. Нейтрализация родовых различий во м н. ч., обусловившая необходимость оформления обобщенных (лишенных родового значения) флексий И. и В., создавала усло­вия для утраты прежних дифференцированных по роду окончаний И. и В., освобождая на уровне плана выражения место для еди­ной, внеродовой флексии. Эта «вакансия» естественно заполняется вычленяющимся в формах «непрямых» падежей показателем зна­чения мн. ч. неличных местоимений -ѣ- (или -и-). Именно так, в частности, образуется новая словоформа. И. (и В.) мн. ч. т'-ѣ> >те, заменяющая выходящие из употребления, хотя и сохраня­ющиеся долгое время в книжно-литературном языке, родовые словоформы ти — ты (муж. р.), ты (жен. р.), та (сред. р.). Так же формируется и внеродовая словоформа И.-В. мн. ч. вс-ѣ, кото­рую ни в коем случае не следует возводить к бывшей форме И.-В. мн. ч. жен, р. (или В. мн. ч. муж. р.), получившей якобы общеро­довое значение [см. 167, с. 234]: современная (распространенная ' почти повсеместно, в частности, в ареале форм те, а также оне и др. — см. карту 5) словоформа все — это морфологическое новообразование, сложившееся в результате обобщения показателя мн. ч. -е- (из -Ѣ-), а ее совпадение с древнерусской формой И.-В. мн. ч. жен. р. вьсѣ— это историческая случайность, обусловленная особенностями склонения в древнерусском языке именно данного местоименного, слова (см. п. 3.2.2.4.).

Мысль о развитии внеродовой формы И. = В. мн. ч. неличных местоимений “в результате обобщения показателя множественности, вычлененного из форм косвенных падежей, впервые сформулировал И. В. Ягич, который считал, «что тѣ — это вывод языка, сделанный для именительного падежа из совокупности косвенных падежей, обнаруживающих всегда перед окончанием основу форм тѣ-. Как в тѣхъ, тѣмъ, тѣми все роды без различия совпадали в одной форме, точ­но так и для именительного новообразованная форма тѣ совместила в себе все роды без различия» (180, с. 121].

Таким образом, в процессе развития склонения неличных место­имений, как и у полных прилагательных, складывается система форм, характеризующихся расчлененностью морфоло­гических показателей числа и падежа:

Уже в поздний древнерусский период — начиная с XIV в. — в грамотах московских и удельных северо-восточных князей но­вообразование И. (и В.) мн. ч. тѣ оказывается основной формой этого местоимения при именах муж., жен., а также сред, (кроме некоторых устойчивых конструкций типа в та мѣста) р.: тѣ люди, 248

тѣ бояре, тѣ суды, тѣ волости, тѣ грамоты, тѣ мѣста, в тѣ се лес и т. д. [см. 159, с. 12]. Менее последовательно употребляется в тех же текстах словоформа всѣівсе, чередующаяся с ecu [см. 158, с. 45] (ср. наш-и, мои) и чаще встречающаяся в сочета­нии с формами местоимения тѣ: Тѣ всѣ не надобѣ моей княгини (ДДГ, № 12, 1389 г.), тѣ всѣ кнзи (№ 19, 1402 г.), тѣ села всѣ: кнгнѣ моей (Ne 17, около 1401 г.; здесь же: всѣ пошлины москов­ские) и т. д. — как и тѣх всѣх, тѣм всѣм...

В том же ареале распространена и словоформа местоимения- существительного со значением И. мн. ч. оне, известная, в част­ности, и говорам северного Подмосковья (см. карту 5), что (вместе с отмеченными выше данными) может интерпретировать­ся как указание на очаг сложения таких морфологических ново­образований — на ту позднедревнерусскую диалектную зону, где началось формирование своеобразной системы словоизменения неличных местоимений с морфологическим показателем грамма­тического значения множественности -е- (из -•6-).

Словоформа онё, возможно, потому что она характеризовала говоры великорусского центра, -в XVIII в. была кодифицирована русским литературным языком как нормативная со специализиро­ванным значением И. мн. ч. женского рода, как и словофор­ма одне. Обе словоформы, употреблявшиеся в литературном язы­ке на протяжении всего XIX в. (см., например, у Пушкина: На­поминают мне оне / Другую жизнь... — рифмуется с при мне), вряд ли, однако, были в это время свойственны повседневной диа­логической речи москвичей [см. 98, с. 575].

3.5.3.3. В мягком варианте в качестве показателя значения множественности вычленяется аффикс -и- (см. выше): др.-р. наш-и-хъ, наш-и-мъ, наш-и-ми и т. д. Так же, как и -ѣ- в твер­дом варианте, -и- закрепляется з И. (и В.) мн. ч., лишь внешне совпадая с древней флексией только (!) И. мн. ч. муж. р. Так сформировалась новая парадигма мягкого варианта склонения неличных местоимений, совпавшая с парадигмой полных прила­гательных:

В условиях фонологического тождества ы)и это совпадение сыграло решающую роль в реализации тенденции к унификации местоименного склонения как единой системы словоизменения согласуемых слов: по тому же образцу начинает оформляться и система падежных форм мн. ч. твердого варианта (ср. по го­ворам то же в ед. ч.: вс'-ой, мо]-6й и т. д. — как т-ой, ин-ой [78, с. 129]), где тот же показатель множественности после твердых согласных выступает в фонетическом варианте -ы-- (в пергамен­ных грамотах с XIII в.: по инымъ городомъ — НГ, № 3, 1270 г.;

249

ми зъ иныхъ волостии новгородьскыихъ — № 10, 1307/8 г.; из иныхъ волостии — № 15, 1371 г.; из иныхъ — № 19, 1435 г. и да­лее; грамота № 10, видимо, тверская):

То, что формант -ы- в формах мн. ч. неличных местоимений с основой на твердый согласный закрепился в результате анало­гического сближения их парадигмы с парадигмой полных прила­гательных, свидетельствуется повсеместным отождествлением па­дежных форм обеих групп согласуемых слов, в то время как мес­тоимения исторически мягкого варианта, исконно имевшие в окон­чаниях -и-, в И. (и В.) мн. ч. сохраняют однофонемные флексии (морфологически: нулевую падежную флексию после числового показателя -и—см. выше таблицу склонения). Ср. ин-ы-е, сам-ы-е, так-и-е и т. д. (как нов-ы-е, туг-и-е), но наш-и-в и под. (как и т-е-0, вс-е-в). Эта черта обнаруживает параллелизм со словоизме­нением прилагательных в ед. ч.; ср. ин-ой, сам-ый (как туг-ой, мов-ый), ин-ая, ин-ую (туг-ая, туг-ую), но наш-в, наш-а, наш-у.

И. В. Ягич указал на встречающиеся в грамотах XV в. формы тѣе земли ї(И. мн. ч.), на тѣе земли (В. мн. ч.), которые отражают тенденцию к отожде­ствлению форм словоизменения всех согласуемых слов [см. 180, с. 121]: сохра­няя прежнюю флексию, приобретающую значение показателя множественности, •словоформа добавляет к ней показатель значения И. (и В.) мн. ч.: т-ѣ-е, как мов-ы-е, ин-ы-е. Такие формы зафиксированы в говорах вдоль западных границ ареала форм те, оне (см. карту 5), начиная с северо-западного Подмосковья, в Трайоне Калинина, Торжка, Вышнего Волочка и далее на север, т. е. между ареа­лами форм И. мн. ч. те и тыи—тые (см. карту 25 в [95, с. 92]).

3.5.4. Отождествление местоименной парадигмы с парадигмой полных прилагательных во всех говорах распространилось на склонение местоимений, сохранивших в качестве основной синтак­сическую функцию согласованного определения. Что же касается местоимений, достаточно употребительных в субстантивных функ­циях (см. п. 3.2.1, ср. п. 3.5.2.4), то их формы словоизменения развивались по говорам неодинаково.

З.5.4.1. Уже в древнерусское время во всех восточнославянских говорах за пределами северо-восточной диалектной зоны место­имения-существительные втягиваются в общий про­цесс унификации форм словоизменения местоимений — полных прилагательных. Следствием этого явилось разрушение парадиг­мы тъ—та—то—тѣхъ—тѣми и т. д. в результате усвоения пара­дигмы нов-ый (крут-ой) — нов-ая — нов-ое — нов-ыхъ — нов-ыми и т. д. Именно так, а не в результате грамматически необъяснимого «осложнения» формами указательного местоимения [см. 78, с. 134] сложилась известная всем трем восточнославян­ским языкам (в том числе и диалектам русского языка — см. карту 5) .парадигма по образцу полных прилагательных и адъек­тивных местоимений: той (с диалектными вариантами тый, тэй)— ■тая (тая, тая) — тое — тыи (И. мн. ч., представленный вариан-

тами тьци, Tbije, тэи^[126], тэ/е и др.^[127], где аффикс мн. ч. -ы- — по­казатель твердого варианта местоименного склонения).

Общевосточнославянское распространение таких форм, с одной стороны, указывает на то, что нормативная парадигма современ­ного русского языка тот — та — то — те (и т. д.) исторически является диалектной, закрепившейся в говорах Северо-Восточной Руси (Ростово-Суздальской земли — будущего великорусского центра, где она и сейчас является единственно возможной), отку­да и начинается ее «экспансия» по мере формирования велико­русского диалектного объединения. С другой стороны, география распространения парадигмы той/тый — тая — тое — тые, вклю­чающей также и формы косвенных падежей мн. ч. тых, тым, тыми, свидетельствует о том, что процесс унификации склонения согласуемых слов должен был начаться до XII в. — не позднее времени обособления древнерусской северо-восточной диалектной зоны [см. 150, с. 121—127 и далее; ср. 159, с. 20].

Материал памятников письменности не противоречит хроноло­гизации процесса, подсказываемой данными лингвистической гео­графии. Формы тая, тъи/тои и т. п. в ареале их современного рас­пространения фиксируются уже с начала XIII в. как реально здесь существующие: тая правда (СГ 1229 г.), тая обида, про тую дѣтину, тыи товаръ, тые люди (РГ; ср. здесь же: иныи че­ловѣкъ, иные люди), А тыи знаетъ своего истъца (НГ, № 10, 1307/8 г., Тверь); в новгородских грамотах, включая берестяные, такие формы в И. и В. обоих чисел постоянны: той товаръ (дважды), тыи товаръ (НГ, № 44), тыи товаръ (дважды), про тыи товаръ, той товаръ (№ 45 — обе грамоты 1373 г.), на тыи срокъ, на той въѣздъ (№ 72, 1448 г.), той хлѣбъ (№ 115, 1460 г.), наѣхали тую лодью (№ 71, 1470 г.), в тую в Бобровую гору (№ 99, 1471—1482 г.), на тую землю (№ 112, 1436—1456 г.); в тыи островы (№ 90, 1415—1421 г.), на тыи островы (№ 96, 1459—1469 г.) и далее. То же в НБГ: и тыи. осподине. конѣ. За- харья въдаваеть (№ 446, начало XV в.); вероятно, так же надо читать и написание тіы (№ 102, рубеж XIII—XIV вв.)^[128].

Особенно широко представлены в северных грамотах формы косвенных падежей мн. ч. по образцу прилагательных. Новгород:

л: тымъ сл [обо]дамъ (НГ, № 15, 1371 г.), а с тыхъ порука, с тыхъ [це]лованье (№ 17_г 1372 г.), тыхъ погыблыхъ людей (№ 44, 1373 г.), с тымы истцѣ своимы (№ 46, 1392 г.), тыми островы, ■в тыхъ островахъ, всимъ тымъ давати (№96, 1459—1469 г.) и мн. др., в том числе: на тыхъ жь Коневыхъ водахъ (НБГ, № 249, рубеж XIV—XV вв.). В двинских грамотах XV в.: на тых пож- мяхъ (ДГ, № 124), а тымъ владѣти Ивану (№ 127), тымъ зем­лямъ, о тыхъ земляхъ (№ 180), к тымъ кунамъ (№ 214), тымъ землямъ (№ 220), тыхъ земель (№ 251 — дважды), тыи села, л тымъ селамъ, в тыи села, противъ тыхъ селъ, тыхъ всихъ селъ .(№ 278, 280) и др. В псковских грамотах XV в. (подлинных и по «спискам XVI в..): тымъ есмо миръ конъчали, тымъ путь чистъ, .тымъ деломъ, как и тую грамоту (ДГ, № 335), тыхъ людей, «с тымы людмы, на тыхъ людехъ (№ 336; здесь же: Слуга тую жь яоць жбегле, тое пиво); тые наши полоняне, тыхъ полоняниковъ .(№ 339). В старейших грамотах из Твери: къ тымъ свободам (НГ, № 10, 1307/8 г.), с тых князь Михайло цѣлованье снялъ, тыхъ всихъ (№ 18,.1375 г.).

В свое время А. А. Шахматов обратил в'нимание на то, что в ДГ XV в. адъективное склонение местоимения тыи/тои, тую (и т. д.) в косвенных паде- дках мн. ч. представлено словоформами тихъ, тимъ, тими (тимъ землямъ, тихъ селъ, на тихъ земляхъ, тими землями [см. 165, с. 116}), которые, видимо, сле­дует соотнести с известными по новгородским грамотам XIV—XV вв. форма­ми местоимения весь: въ всихъ волостехъ (НГ, № 15), изо всихъ пяти кончевъ (№ 17), со всихъ волостии (№ 18; то же в Т. ед. ч.: съ всимъ Новымъ горо­домъ), от всихъ купьцовъ (№ 46), всимъ обиднымъ дѣламъ (№ 72), всимъ тымъ давати (№ 96) и др.; ср. также всимъ тимъ сябрамъ (ДГ, № 200). ■Флексии с -и- после основ на твердый согласный (где исторически был ®) в НБГ отмечаются с очень раннего времени: тими (№ 335, начало XII в.), тихъ .(№ 105, XII в.) и даже инихъ (№ 548, рубеж XII—XIII вв.).

П. С. Кузнецов считал такие флексии бесспорным «результатом воздействия ■мягкой разновидности» на словоизменение местоимений с твердым согласным в конце основы [78, с. 129}, что особенно очевидно для словоформ всихъ, всимъ, .всими, которые в соответствующих падежах имели окончания как тѣхъ (и т. д. — см. п. 3.2.2.4). Появление таких словоформ могло предшествовать уни­фикации адъективного склонения в говорах, не развивших последовательной оппозиции твердых/мягких согласных [ср. 30, с. 166—167, 177], т. е. могло быть -связано с взаимодействием вариантных парадигм тѣхъ—моихъ (и т. д.) до объ­единения склонения неличных местоимений со склонением прилагательных (см. л. 3.5.3.3.). Воздействием местоименного склонения А. А. Зализняк объясняет встречающиеся в основном в берестяных грамотах «адъективные окончания с и (а также с ы) при твердой основе» прилагательных (по преимуществу притяжа­тельных): с Офлемовими людми (НБГ, № 191, рубеж XIII—XIV вв.), з Баби- михъ (№ 1), Тарасиинимъ. дЪтемь. за Тарасииними. дѣдми, за Лукой, за Сте- пановимъ, Тарасиинимъ дѣтемь, Даниловимъ дѣтемь (№ 519, рубеж XIV— XV вв.), с Офоноско(м). Игнаткѣвимъ (№ 496, XV в.) и нек. др. Ісм. 183. с. 142].

3.5.4.2. В плане историко-лингвистическом парадигма той (из тъи)—тая — тое — тые — тых... является новообразованием, в то ■время как та — то — тех (и т. д.) соответствуют архаичным фор­мам словоизменения неличных местоимений с твердым согласным в конце основы (та — то — тѣхъ и т. д.), а Также местоимения вьсь— вься—вьсе— вьсѣхъ и т. д. . (см., п. 3.2.2.4). Результатом

закрепления этой парадигмы и являются новообразования И. (и В.) мн. ч. те, все, оне, а также форма И. ед. ч. муж. р. тот, по­явившаяся, как принято считать, в результате удвоения прежней формы И. ед. ч. (из тътъ) и встречающаяся в памятниках письменности с XIII в. (начиная со СГ 1229 г., а также в НЛ-І и ИЛ) [см. 8, с. 134]. Словоформа тоттой является неотъемлемым элементом парадигмы тая — тое — тые — тых (и т. д.).

С рубежа XIII—XIV вв. в книжно-литературных, а затем и в официальных деловых'текстах со значением И. (и В.) ед. ч. муж. р. встречается словоформа семантически соотносительного с тъ—тот местоимения сь—се (ср. И. ед. ч. сред. р. се), образованная по тому же образцу сесьвесь (при более частых всѣх(ъ), всѣм(ъ) и т. д.): роздадять по всимъ по- пьямь, со всими Коломеньскими волостми (№ 1, 1339 г.), всим с одного (№ 9, 1375 г.), дѣти мои ван (№ 12, 1389 г.).

Наличие «адъективных» форм в старейших московских грамо­тах вряд ли связано с деятельностью писцов западнорусского про­исхождения, как это принято считать, и, скорее всего, отражает факт существования таких форм в самих говорах формирующего­ся великорусского центра. Л. Г. Чапаева, специально исследовав­шая эту проблему, заметила, что в отличие от других «явлений общезападного распространения» формы той, тая и т. п. изредка встречаются внутри ареала-И. (и В.) мн. ч. те (в районе Можай­ска,. Волоколамска, между Москвой и Коломной, в районе Муро-

ма, Горького и Тулы), а по памятникам они чаще фиксируются в старших грамотах (XIV в.) и полностью исчезают в начале XV в. [см. 159, с. 20), что можно объяснить только тем, что они сущест­вовали в рассматриваемой диалектной зоне до XIV в., а позднее исчезают в ходе конкуренции с формами типа те—тех... все — всех... [ср. 158, с. 63].

3.5.4.5. Тот факт, что «конкуренция» двух парадигм — новой, «адъективной» (тая — с тым — тые — тых...), и архаической, раз­вившей новообразование тѣ>те (под влиянием тѣх — тѣм...),— охватывает не все местоимения с твердым согласным в конце ос­новы (зато включает местоимение исторически «смешанного» склонения весь — со всем — всех...), а по памятникам отражается на фоне исключительного употребления «адъективных» форм иныиіинои — иная — с иным — иныѣ — иных... который! которой — которая — с которым... и т. д., подсказывает причины и условия появления «конкурирующих» форм неличных местоимений в гово­рах великорусского центра.

В самом деле: местоимения, для которых единственной или во всяком случае наиболее характерной является атрибутивная функция, к XIV в. в говорах будущего великорусского центра прочно усваивают формы словоизменения полных прилагатель­ных, которые присущи им и в настоящее время.

В книжно-литературном языке это произошло и с местоимением он(ъ), ко­торое, сохранившись в субстантивном значении лишь в И. ед. ч. разных родов с прежними флексиями (ОН-0—он-а—он-о) и усвоив в И. мн. ч. флексию ѣ>-е (он-е — см. выше), в атрибутивной функции приняло флексии полных прила­гательных: оный—оная—оные—оных и т. д. То же, как указывалось, характер­но и для местоимения сам(ъ), которое в атрибутивной функции выделилось в от­дельное слово с парадигмой полных прилагательных: сам-ый—сам-ая—сам-ые— самых и т. д., включая н словоформу Т. ед. ч. (с) сам-ым (см. п. 3.5.2.4).

«Конкурирующие» же формы оказываются присущими лишь уже знакомым нам местоимениям, для которых субстантив­ная функция является не менее характерной, чем атрибутивная^[129], и которые, в частности, именно в этой функции закрепили по говорам флексию -оё в В. ед. ч. жен. р. (см. п. 3.5 и далее).

Очевидно, в начальный период унификации форм словоизме­нения согласуемых слов этот процесс прежде' всего охватил место­имения-прилагательные (ин-ых вместо, ин-ѣхъ и т. д., так-их вме­сто тац-ѣхъ и т. д., всяк-их вместо вьсяц-ѣхъ и т. д), в то время как в субстантивном употреблении соответ­ствующие неличные местоимения в говорах Се-

чается в ареал «явлений общезападного распространения» [см. 95, с. 210—211; ср. 150, с. 121—123 и далее]) в северо-восточной позднедревнерусской диалектной зоне противостояла стабилиза­ция традиционных форм словоизменения неличных местоимений с основой на твердый согласный, отразившаяся в оформлении еди­ной (внеродовой) формы И. (и В.) мн. ч. с характерным для тра­диционной парадигмы показателем -Ф->-е- (тѣ, всѣ), что и про­тивопоставляло в морфологическом отношении неличные место­имения полным прилагательным с основами на твердый соглас­ный (тѣ, тѣх и т. д,.~новыѣ, новых и т. д.). Такому выводу, ка­жется, соответствует и то обстоятельство, что именно в ареале говоров, продолжающих традиции северо-восточной диалектной зоны, наряду с И. (и В.) мн. ч. те оказывается (после твердого согласного!) и оне (при более естественной в парадигме их — им — ими словоформе они — см. следующий раздел), и то, что в этом же ареале (на территории Калининской, Владимирской и Московской — в северной ее части — областей) зафиксированы во мн. ч. формы моёх, твоёх, моём, твоём, которые должны указы₇ вать на авторитетность здесь парадигмы с флексиями -е-х, -е-м как специфической для словоизменения неличных местоимений и потому охватывающей и склонение местоименных слов с мягким согласным в конце основы. И тем не менее вывод, подсказывае­мый данными лингвистической географии, вряд ли полностью со­ответствует тем историко-языковым процессам, которые в дейст­вительности имели место в говорах великорусского центра, про­должавших традиции позднедревнерусской северо-восточной диа­лектной зоны.

3.5.4.4. В московских деловых (не книжно-литературных) тек­стах, начиная с самых ранних, наряду с формами по типу тѣ — тѣхъ (й т. д.), всѣ—всѣхъ (и т. д.—см. п. 3.4.3.2), фиксируются также и формы, соответствующие парадигме полных прилагатель­ных: А тымъ подѣлятся снве мое (ДДГ, № 1, 1339 г.), оу тыхъ людии (№ 3, 1353 г.), ис тыхъ мѣстъ, ис тыхъ волостии, оу тыхъ женился (№ 4, 1358 г.), а тым тако же не надобѣ, на тых нам взяти дань (№ 9, 1375 г.), а тымь знати своя служба (№ 11, 1389 г.), тыи три князи великии (№ 39, 1442 г.) и др.; там же ис­пользуются и параллельные формы местоимения вьсь>весь (при более частых всѣх(ъ), всѣм(ъ) и т. д.): роздадять по всимъ по- пьямь, со всими Коломеньскими волостми (№ 1, 1339 г.), всим с одного (№ 9, 1375 г.), дѣти мои вон (№ 12, 1389 г.).

Наличие «адъективных» форм в старейших московских грамо­тах вряд ли связано с деятельностью писцов западнорусского про­исхождения, как это принято считать, и, скорее всего, отражает факт существования таких форм в самих говорах формирующего­ся великорусского центра. Л. Г. Чапаева, специально исследовав­шая эту проблему, заметила, что в отличие от других «явлений общезападного распространении» формы той, тая и т. п. изредка встречаются внутри ареала -И. (и В.) мн. ч. те (в районе Можай­ска, Волоколамска, между Москвой и Коломной, в районе Муро­

ма, Горького и Тулы), а по памятникам они чаще фиксируются в старших грамотах (XIV в.) и полностью исчезают в начале XV в. [см. 159, с. 20], что можно объяснить только тем, что они сущест­вовали в рассматриваемой диалектной зоне до XIV в., а позднее исчезают в ходе конкуренции с формами типа те—тех... все — всех... [ср. 158, с. 63].

3.5.4.5.Тот факт, что «конкуренция» двух парадигм — новой, «адъективной» (тая — с тым — тые — тых...), и архаической, раз­вившей новообразование тѣ>те (под влиянием тѣх — тѣм...),— охватывает не все местоимения с твердым согласным в конце ос­новы (зато включает местоимение исторически «смешанного» склонения весь — со всем — всех...), а по памятникам отражается на фоне исключительного употребления «адъективных» форм иныи/инои — иная — с иным — иныѣ — иных... который/которой — которая — с которым... и т. д., подсказывает причины и условия появления «конкурирующих» форм неличных местоимений в гово­рах великорусского центра.

В самом деле: местоимения, для которых единственной или во всяком случае наиболее характерной является атрибутивная функция, к XIV в. в говорах будущего великорусского центра прочно усваивают формы словоизменения полных прилагатель­ных, которые присущи им и в настоящее время.

В книжно-литературном языке это произошло и с местоимением он(ъ), ко­торое, сохранившись в субстантивном значении лишь в И. ед. ч. разных родов с прежними флексиями (он-e—он-а—он-о) и усвоив в И. мн. ч. флексию Ф>-е (он-е — см. выше), в атрибутивной функции приняло флексии полных прила­гательных: оный—оная—оные—оных и т. д. То же, как указывалось, характер­но и для местоимения сам(ъ), которое в атрибутивной функции выделилось в от­дельное слово с парадигмой полных прилагательных: сам-ый—сам-ая—сам-ые— сам-ых и т. д., включая и словоформу Т. ед. ч. (с) сам-ым (см. п. 3.5.2.4).

«Конкурирующие» же формы оказываются присущими лишь уже знакомым нам местоимениям, для которых субстантив­ная функция является не менее характерной, чем атрибутивная^[130], и которые, в частности, именно в этой функции закрепили по говорам флексию -оё в В. ед. ч. жен. р. (см. п. 3.5 и далее).

Очевидно, в начальный период унификации форм словоизме­нения согласуемых слов этот процесс прежде всего охватил место­имения-прилагательные (ин-ых вместо, ин-ѣхъ и т. д., так-их вме­сто тац-ѣхъ и т. д., всяк-их вместо вьсяц-ѣхъ и т. д), в то время как в субстантивном употреблении соответ­ствующие неличные местоимения в говорах Се-

веро-Востока продолжали удерживать прежние формы словоизменения (тѣх(ъ)—тѣм(ъ) и т. д., к которым до­бавились новообразования тѣ, всѣ) как морфологически ха­рактеризующие местоимения-существительные-----------------------------------------------------------------------------------------

в отличие от местоимений-прилагательных (тых — тым и т. д., включая и тыи>той— тая — тую и т. д.). Именно эта система форм закрепляется в словоизменении местоимений, которые в ат­рибутивной функции вообще не употребляются. В частности, в тех же московских грамотах местоимения кто, что (не имеющие форм мн. ч.) обнаруживают в Т. падеже колебания форм ким(ъ) — кѣм(ъ), чим(ъ)— чѣм(ъ), конкуренция которых в словоизмене­нии этих местоимений, никогда не употребляющихся в качестве определений, завершается победой словоформ к-ем, ч-ем (как и т-ем, вс-ем), кодифицированных затем русским литературным языком. Результаты этой конкуренции очень показательны: чем оказывается единственной словоформой местоимения мягкого ва­рианта с этой флексией, не свойственной остальным, сохраняю­щим за собой преимущественно атрибутивную функцию (ср. мо­им, твоим, чьим и т. д.); а словоформа кем не может рассматри­ваться как архаизм (др.-р. цѣмь), заменивший свистящий в ре­зультате выравнивания основы (к-ого, к-ому): это явное новооб­разование от основы к- с флексией местоимений-существитель­ных, вытеснившее словоформу к-им — с атрибутивной флексией твердого варианта -ым после заднеязычного согласного (ср. так­им, всяк-им и т. п.).

Отношения конкуренции между парадигмами тех, всех (и т. д.) — тых, всих (и т. д.) поддерживались лексико-се­мантическим единством каждого из этих местоимений в разных синтаксических функциях. В говорах великорусского центра ре­зультаты этой конкуренции, видимо, надо объяснить преимущест­венно субстантивным употреблением местоимения тот, закрепив­шего и в В. ед. ч. жен. р. характерную для местоимения-сущест- вцтельного словоформу то/ (см. п. 3.5.2.3); в словоизменении ме­стоимения весь эта парадйгйа могла быть поддержана его посто­янной связью в речевой практике с местоимением тот (см. выше).

3.5.4.6. В тех случаях, когда в разных синтаксических функ­циях местоимения приобретали разное лексическое значение, от­ношений конкуренции не возникало и разные парадигмы словоиз­менения закрепились как показатели разных местоимен­ных слов. Именно таково «раздвоение» местоимения сам(ъ), которое в атрибутивной функции использовалось со значением показателя высшей степени обладания признаком (следовательно, всегда в сочетании с прилагательным) и усвоило формы словоиз­менения согласуемых слов: сам-ый (сильн-ый)—сам-ые (сильн­ые) — самых (сильн-ых) и т. д. В субстантивном значении то же по происхождению местоимение специализировалось на выделе­нии лица—с обычным употреблением при местоимении он — его — их и т. д. (см-.п. 3.5.2.4) —и, сохранив прежние формы И. ед. ч. (сам-в— сам-а — сам-о), в тех косвенных падежах, где

флексии местоимений-существительных отличались от флексий полных прилагательных, усвоило окончания нового местоимения 3-го л.: его самого, ему самому, её самое, но с н-им сам-им, их сам-их, ими сам-ими; выделяющийся в этих формах показатель множественности -и- закрепляется в И. мн. ч. этого местоименно­го слова: сам-и (он-и). Так же сложилась и новая парадигма не­определенного местоимения один (со значением ’некий, какой- то’): с н-им одн-им, её одн-оё, их одн-их и т. д., включая и И. мн. ч. одн-и; то же в склонении новообразования этот: эт-и, эт-им, эт-их и т. д. (см. п. 3.3.2). Говорам, впрочем, известны и формы этих местоимений по типу тот (т-ех, т-ем и т. д., но не по типу полных прилагательных!): сам-ёх и (более широко) одн-ёх, одн- ём...

4.