Поверхностное восприятие как детерминант начальной стадии развития логической и грамматической способностей
Поверхностное восприятие и первый дифференцирующий шаг категоризации. Согласно теории К. Р. Поппера, эволюция познания как стремление живых существ «высасывать» информацию из окружающей среды, разумеется не повсеместно и на определенной стадии, приводит к тому, что СВ перестает быть таковым.
Речь идет о когнитивном принципе дифференциации, роль которого в процессе познания человеком действительности хорошо известна (например, И. А. Бодуэн де Куртенэ называл это явление «бессознательнымстремлением к разделению, к дифференцировке» [60, 269]; подробный анализ теорий развития интеллекта, опирающихся на принцип дифференциации, — см. в [576]). Осуществляемая при восприятии категоризация (см. предыдущий подраздел) в идеале основывается на безупречной дифференциации, в результате чего любое явление выглядит структурированным [316, 84; 249, 17; 276, 55-56; 33, 12]. Однако до восприятия всех признаков ребенок, а не столь уж редко и цивилизованный взрослый доходит не сразу: между этапами СВ и восприятия всех признаков можно обнаружить еще один важный этап.
По мнению Р. Солсо, при восприятии чего-либо «обнаружение и интерпретация сенсорных сигналов» определяются двумя факторами: «энергией стимула, ощущаемой сенсорными системами и мозгом», и «знанием, сохраненным в памяти до опыта» [504, 100]. Первый фактор уточняется: прежде всего воспринимается та энергия, которая обладает большей силой [236, 307]. Важным показателем является расстояние до стимула: при равной силе энергии у разных стимулов прежде всего воспринимается тот, что ближе [86, 209]. Как заметил в свое время А. А. Потебня, «восприятие первых действует на нас сильнее, чем восприятия последних» [430, 106]. Такими воспринимаемыми раньше других «первыми» оказываются объекты в движении, прежде всего объекты живые. Именно этим можно объяснить показанные В. И. Дегтяревым форму ми. ч. древнерусского сказуемого при подлежащем — имени собирательном, обозначающем «совокупность лиц», но еще не всех «живых существ», и форму ед.
ч. такого сказуемого «при подлежащем — имени собирательном неличного значения» [158].Сказанное подтверждается данными зрительного восприятия у дошкольников: оно отличается неустойчивостью, фрагментарностью, а также такими явлениями, как беглость и блуждание взора, обусловливающими случайность восприятия [112, 134; 189, 27; 603, 205; 182, 95]. Можно говорить о том, что при каждом случайном зрительном и другом восприятии окружающих предметов и их характеристик ребенок воспринимает ближайшие предметы и характеристики. В этом смысле показателен широко известный среди психологов
опыт, проведенный Ж. Пиаже совместно с А. Шеминской. Два одинаковых сосуда сами дети 4-5 лет наполняют равным количеством бусинок. Когда содержимое одного из сосудов (другой оставляется в качестве контрольного образца) на глазах у этих детей пересыпается в третий сосуд другой формы, более высокий и тонкий, испытуемые решают, что количество бусинок в новом сосуде изменилось: по мнению одних, бусинок стало больше, потому что новый сосуд выше, по мнению других, — меньше, потому что он тоньше [371, 183-184]. В другом примере от Ж. Пиаже «маленькая Жаклин, увидев свою фотографию, сделанную в более раннем возрасте, сказала, что «это Жаклин, когда она была Люсьен» (ее младшей сестрой)» [370, 35].
При первобытном восприятии наблюдается та же ориентация на ближайший, чаще всего случайный признак. Известный этнограф и психолог Л. Леви-Брюль приводит множество таких фактов, приведем некоторые: туземцы сочли, что особый головной убор и сутана священника-миссионера являются причиной засухи, а портрет королевы Виктории — причиной эпидемии плеврита; увидев изображение птицы в виде тени на стене, показанное ученым, и удачно сходив на охоту на следующий день, туземцы затем всякий раз просили ученого показывать эту птицу накануне охоты; туземец, неудачно сходивший на охоту или рыбалку, возвращаясь домой и ломая голову над тем, кто околдовал его лук и сети, видит случайно проходящего мимо него соплеменника и решает, что колдовство применил именно этот соплеменник; если мрет скот, наблюдается плохой урожай или в хижину ударила молния, то это результат колдовства недоброжедателей [281, 58-59, 488].
Другие примеры детского восприятия, подобные приведенным, с комментариями, — см. в [370, 41-43; 52, 173-201; 603, 228-229; 182, 203, 205; 540, ПО; 541, 338; 62, 36; 340, 139-143]. Примеры первобытного, в том числе древнего цивилизованного, восприятия, подобные приведенным, с комментариями, — см. в [507, 4; 54, 5-19; 538, 15-42, 56-63; 560, 20-24, 127, 173— 176; 106, 48-49; 319, 86; 320, 272; 299, 38-39, 47, 89-91; 112, 97-98; 286, 120; 287, 52; 284, 115, 154; 143, 170-171; 245, 15, 246; 244, 92-96; 532; 302, 83-85; 318, 35-
37; 436, 44; 303, 130; 493; 459; 439, 34-35, 53; 156, 144; 315, 207-208; 588, 9, 121, 199-210; 76]. Поскольку «у ребенка (человеческого) интеллектуальный акт близок к интеллектуальному акту обезьяны» [287, 17], рельефно подчеркивающему особенности детского интеллекта, об опытах, результаты которых демонстрируют особенности восприятия у шимпанзе, — см. [221, 59-60; 112, 23-64; 553; 442, 10- 13; 637; 638; 305], в том числе об овладении шимпанзе, на уровне двухлетнего ребенка, искусственными знаковыми системами как простыми аналогами человеческих языков — см. [195; 193; 194; 469, 339-341; 200, 182; 441, 115].
Примеры Ж. Пиаже и Л. Леви-Брюля позволяют сделать следующие выводы. То, что дети не воспринимали возможность сохранения количества бусинок, Жаклин не восприняла себя отдельно в более раннем возрасте, а туземцы не воспринимали истинных причин воспринимаемых ими явлений, следует признать результатами СВ. Однако то, что дети фиксировали уменьшение или увеличение количества бусинок, ориентируясь либо на ширину, либо на высоту сосуда, Жаклин соотнесла свое изображение в более раннем возрасте с видом младшей сестры Люсьен, а туземцы связывали причины явлений с оказавшимися в поле их восприятия (в том числе мысленного) предметами и людьми, свидетельствует о первой — случайной — дифференциации признаков и основанной на ней неверной категоризации. Отвлечение от целостных образов признаков, пусть несущественных, и категоризация по ним, пусть неверная, никак не соответствуют идее нерасчлененности, на которой основывается понятие синкретизма.
Рассмотрим подробнее действие механизма этого восприятия.Для отнесения объекта к какой-либо категории ребенок или первобытный человек должен воспринять его существенные и несущественные признаки. Но к к такому восприятию ребенок данного возраста или первобытный человек еще не готов в силу недоразвития на этом этапе ветвей дендритов нейронов левого полушария мозга [77, 131]. В ходе познания, опираясь на данные ему эволюцией на этом этапе развития возможности, ребенок или первобытный человек, блуждая по объекту незафиксированным взглядом, замечает лишь один, ближайший, образно говоря — лежащий на поверхности, признак, который считает
существенным для категоризации объекта. Появление ближайшего признака в зоне восприятия может быть связано с двумя возможностями.
Возможность первая: этот ближайший признак в самом деле на виду один. Он может быть как существенным, так и несущественным для данного объекта, но именно по этому признаку ребенок или первобытный человек относит объект к соответствующей категории, к которой на самом деле данный объект может отношения не иметь. Это наблюдается в примере Ж. Пиаже о «Жаклин, когда она была Люсьен». А. А. Потебня вспоминает дам из «Мертвых душ»: одна считает, что губернаторская дочь «манерна нестерпимо», а «румянец на ней в палец толщиной и отваливается, как штукатурка, кусками», а другая полагает, что дочь губернатора — «статуя и бледна как смерть». Ученый объясняет такое различие мнений тем, что «все находящееся в душе расположено не на одном плане, но или выдвинуто вперед, или остается вдали» [430, 99, 104]. Понятно, что выдвинутое вперед может быть воспринято как единственное.
Возможность вторая: при восприятии объекта ближайший признак на виду не один, то есть наблюдается альтернатива признаков, но воспринимается — только один. Именно такая ситуация наблюдается в опыте Ж. Пиаже и А. Шеминской с бусинками: дети могли воспринять только один признак, но, поскольку в этом случае ближайшими оказались два признака — уменьшение по ширине и увеличение по высоте, — блуждающие детские взгляды с присущей блужданию случайностью фиксировали признаки либо один, либо второй.
Именно о таком восприятии признаков, положенных в основание номинаций в разных языках, два века назад пишет И. С. Рижский: «Представим себе, что несколько человек смотрят в одно время на один огромный предмет. Поелику никто из них не в состоянии объять его всем своим взором, то один видит только одну, другой другую, и так далее, притом иной самую важную, иной, напротив, малозначащую его часть. Подобно сему первоначально действует на умы разных народов всякий предмет» [445, 37].Обозначим поверхностное, категоризирующее по ближайшему признаку, восприятие аббревиатурой ПВ (поверхностное восприятие). Это вторая,
начальная, степень восприятия. Важность и в то же время сложность этого этапа восприятия состоит в том, что здесь сходятся две направленные друг против друга тенденции: синкретизм (бездействие левого мозгового полушария) и дифференциация (начало функционирования данного полушария). Образно говоря, на этом этапе пребывающее в синкретичной трясине восприятие делает из нее первый, эволюционно-дифференцирующий, но далеко не всегда верный шаг категоризации. Случаи правильной категоризации «по первому попавшемуся признаку», представляющие собой счастливые совпадения скудной перцептивной потенции с истиной, безусловно, встречаются. Но, возможно, не менее часто (статистика по данному вопросу отсутствует) поверхностно воспринятые признаки оказываются ложными основаниями для безупречных по форме логических выводов, которые именно благодаря таким основаниям оказываются ошибочными. Фиксация этой степени восприятия важна еще и потому, что в теориях развития, базирующихся на принципе дифференциации (см. [576]), с большим оптимизмом говорится о неизбежном и постоянном движении познающей мысли от общего к частному (о ведущей роли дедукции в процессе познании — см. подраздел 2.4), но ничего не говорится о гносеологической ловушке ПВ.
Проявления ПВ при развитии языковой способности ребенка. Уже на
стадии лепета обнаруживается такое проявление ПВ, как следование закону инерции при усвоении звуков языка: артикуляционные возможности ребенка настолько ограничены, что в его «речи» после зубного согласного обязательно следует близкий ему по месту образования передний гласный, а после согласного задненебного — гласный задний [623].
По наблюдениям А. Н. Гвоздева (комментарии в скобках — наши), в речи его сына Жени прилагательные начинают массово появляться с 2-хлетнего возраста (что означает начало отвлечения признаков от синкретично воспринимаемых до этого предметов): в большинстве своем — качественные (это объясняется тем, что относительные значения выражаются Р. существительных, и Женя поверхностно воспринимал только эту возможность выразить
принадлежность). Согласование прилагательных с существительными происходит одинаково и в функции определения, и в функции сказуемого: в функции сказуемого прилагательное всегда наблюдается в полной форме (поверхностно усвоена только одна разновидность признакового слова). Согласование в падеже усваивается к 2 годам 7-8 месяцам, но согласование в роде усваивается тяжело (в силу нелогичности-случайности присвоения родовых характеристик неодушевленным существительным) и более-менее закрепляется к 3-м годам. Одушевленность до 4-х лет почти не идентифицируется: В. совпадает только с И. (в истории грамматики, как известно, одушевленность тоже утвердилась не сразу). До 6-ти лет в составном именном сказуемом наблюдается сплошное обратное согласование: нет Т. предикативного при связке (в двух последних случаях мы видим ПВ и применение только одной из двух падежных форм) [121, 10, 21-24, 66-67, 80-81, 147-148, 151, 180-181].
Как замечает Э. Косериу, «прежде чем узнать традиционные реализации для каждого частного случая, ребенок узнает систему «возможностей», чем объясняются его частые «системные образования», противоречащие норме ... и постоянно исправляемые взрослыми» [239, 237]. Восприятие системы «лежащих на поверхности» возможностей без восприятия исключений из нее приводит к появлению таких форм, как искаю, плакаю, мыюсъ, победю, ухи, человеки, стулов, ножница, видел ону, вкусные печенья, хорошая папа. На эту же поверхностно воспринятую, но по-своему логичную, причем более логичную, чем нормативная, и потому более заметную системность детской речи, обращают внимание С. Г. Тер-Минасова и С. Н. Цейтлин [529, 110-112; 566, 115-122].
Основной массив грамматики (то есть словообразовательная продуктивность и морфологическая регулярность) усваивается к 6 годам, однако высший ее уровень — синтаксический — ив 12-летнем возрасте воспринятым и познанным назвать трудно [26, 253-254]. (О некоторых идентичных детским проявлениях ПВ в языках древних и первобытных — см. в [396, 56-78].)
ПВ у современных цивилизованных взрослых. Еще в XVII веке логики Пор-Рояля А. Арно и П. Николь критиковали наблюдаемое у их взрослых
современников ПВ: «...мы редко рассматриваем вещи во всех подробностях; мы судим о них по самому сильному своему впечатлению и воспринимаем только то, что нас больше поражает. Весьма свойственная людям ошибка — поверхностно судить о поступках и намерениях других, и совершают ее только в силу неправильного умозаключения, когда, не имея ясного представления обо всех причинах, способных вызвать некоторое действие, это действие относят только к какой-то одной причине, хотя оно может быть вызвано и другими причинами» [19, 281, 286]. Даже беглый взгляд в прошлое позволяет заметить, что еще совсем недавно, в ХѴІІІ-ХІХ вв., наши предки в основной своей массе не воспринимали истинных причин происходящих вокруг них явлений, поверхностно объясняя эти явления действием мистических сил (см., например, [12; 518; 517; 519; 520]).
ПВ демонстрируют и современные цивилизованные взрослые. При определении вероятностей различных событий они часто допускают суждения «по представительности» (по внешнему сходству), «по встречаемости» (в личном опыте), «по точке отсчета» (ориентация на которую существенно влияет на выбор), «по сверхдоверию» (по ранее сформировавшемуся собственному мнению), «по стремлению к исключению риска» (стремлению к избежанию нового, ранее неизвестного) [278, 114-116]. Н. А. Подгорецкая в результате изучения «приемов логического мышления» у современных цивилизованных взрослых обнаружила такие явления, как «ориентировка на случайные признаки, которые являются наиболее «яркими», нерасчлененность параметров изучаемых объектов, неумение отвечать на заданный вопрос, подмена объективной оценки субъективной, большая связанность спецификой предложенного экспериментального материала, отсутствие дифференцировки позиции разных людей, нечувствительность к противоречиям, довление житейского уровня объяснений над логическим и пр.» [379, 127-128]. Невозможно не разделить мнение В. М. Аллахвердова о том, что «роль случайности выбора по мере развития и взросления человека постоянно уменьшается, но никогда, пока работает сознание, полностью не исчезает» [5, 26].
Очевидно, что человечество вправе рассчитывать на отсутствие поверхностности восприятия в науке, однако ученые тоже не застрахованы от проявлений ПВ, поскольку «любой ученый в первую очередь индивид своего биологического вида, и только потом исследователь, использующий определенные правила познавательной деятельности, и соответственно при всей строгости применяемого научного метода он принципиально не способен полностью избавиться от ограничений, налагаемых его биологической природой» [33, 26]. Не ставя перед собой колоссальную по своей трудоемкости и историконаучную по аспектной принадлежности задачу описания всех перцептивных заблуждений в науке, приведших к неверным логическим выводам, приведем три примера ПВ в лингвистике, один из которых, последний, охарактеризованный подробнее двух первых, имеет непосредственное отношение к практике дифференциации грамматических вариантов.
В истории решения одного из центральных вопросов науки — о конечном и бесконечном, понятиях, имеющих особое преломление в естественном языке, — в борьбе финитистских и инфинитистских философских концепций, отчетливо прослеживается мысль: бесконечность вширь признается легче, чем признаваемая только математикой бесконечность вглубь [78]. Несложно эмпирически убедиться и в том, что на уровне отраженного в языке обыденного сознания, в наивной картине мира, бесконечность вглубь отрицается именно потому, что в сторону уменьшения чего угодно точка нуля всегда на виду. Бесконечность вширь фиксируется в обыденном сознании лишь потому, что при ПВ увеличения чего- либо точка конца не воспринимается (Гегель называл такую бесконечность «дурной» [122, 308]), и тогда бесконечными становятся и дорога, и радость, и слезы, и всё, что угодно, при невосприятии кем-либо предела здесь и сейчас, в то время как на самом деле этот предел существует [414, 20-27; 280, 93]. Однако ПВ бесконечности вширь обнаруживается в сфере семантических толкований. Так, Ю. Д. Апресян считает, что высоту предмета можно увеличивать бесконечно и предмет все равно останется высоким, в то время как уменьшать высоту предмета бесконечно — нельзя, так как предмет исчезнет или преобразится до
неузнаваемости [16, 66]. На первый — поверхностный — взгляд, это действительно так, но при более тщательном рассмотрении становится ясно, что бесконечно увеличивающийся по высоте предмет тоже может преобразиться до неузнаваемости. Вряд ли можно назвать, к примеру, фонарным столбом столб, фонарь которого — по причине бесконечного увеличения высоты столба — исчезнет из виду.
Наблюдаются в лингвистике и досадные терминологические противоречия, причиной которых является невосприятие одного важного признака с ПВ другого, несущественного. Так, лингвисты, сравнительно поздно провозгласившие новую лексическую категорию — паронимию (выделенную на основании частотности смешения слов, похожих по форме), не учли того факта, что такой огромный пласт паронимов, как слова, различающиеся лишь суффиксами, понятийно ничем не отличается от однокоренных синонимов, массово отраженных в соответствующих аспектных словарях. Например, человеческий и человечий Д. Э. Розенталем рассматриваются как паронимы со стилистическим различием [448, 66], но эти же слова в словаре синонимов [489, 670-671] обоснованно даны как стилистические синонимы. Такое противоречие лингвистов обычно не смущает: паронимию и синонимию они предлагают рассматривать параллельно (см., например, [558, 172]). Синонимия и паронимия по-прежнему считаются равноправными лексическими категориями наряду с антонимией, омонимией, гипонимией, лексической конверсией и среди всех этих категорий являются единственными пересекающимися, то есть другу противоречащими (подробнее об этой проблеме — см. [412]).
Наконец, еще одно — очень важное с ортолого-кодификаторской точки зрения — проявление ПВ у современных лингвистов наблюдается в их отношении к двум проблемам: проблеме индивидуальных различий между языковыми личностями и проблеме пределов нормативности грамматических вариантов.
Наличие индивидуальных когнитивных различий можно считать абсолютно очевидным. Они наблюдаются даже в мире животных [353, 28-30, 233]. Проблема
индивидуальных когнитивных, а следовательно включающих и языковую компетенцию, различий обычно решалась в противопоставлении двух факторов когнитивного развития: средового и генетического. Сторонники средовой обусловленности когнитивного развития считали, что человеческая когниция развивается исключительно в силу воздействия социального окружения, в котором человек взрослеет [111, 203, 207-208; 142, 176; 529, 112; 632; 606, 17; 284, 59-60; 566, 25-27, 44-46; 26, 249]. Сторонники генетической обусловленности когнитивного развития настаивали на том, что оно зависит в первую очередь от врожденных способностей [527, 11; 478, 31; 450; 43], в том числе от врожденной способности к саморазвитию [547, 130; 437, 255-282]. В настоящее время можно говорить о том, что чаша весов в этом споре склоняется в пользу сторонников средовой обусловленности когнитивного развития, ибо защитники евгеники вынуждены признавать мощное влияние среды на когнитивное развитие [452, 8-10, 54, 88-95, 101, 105-117; 163; 581, 100; 271; 282, 206; 437, 32; 205; 263, 305-306; 30, 64; 77, 255-279]. Даже такая важнейшая составляющая познавательного механизма человека, как любопытство, с психологической точки зрения малоизученная (см. обобщающую статью [630]), но с когнитивнолингвистической точки зрения достаточно ясно определенная Н. К. Рябцевой как «ощущение, что «отсутствие знания — это непорядок» [458, 189-190], представлена у людей в разной степени, что тоже объясняется влиянием среды. Н. Хомский и Дж. Миллер заявляют о неспособности науки ответить на вопрос о том, как дети усваивают родной язык (невозможность это объяснить и приводит Н. Хомского к мысли о врожденности грамматической способности): «Каким образом ребенок может, без всяких наставлений, в столь короткий срок достичь полного владения языком — это насущнейшая проблема теории обучения» [562, 8]. С. Линкер обращает внимание на то, что усвоение языка человеком именно в раннем детстве логично: знание, необходимое в течение всей жизни, правильнее усвоить в самом ее начале [374, 279-281]. Лучшее доказательство — неусвоение человеческого языка, равно как и недостижение нормального уровня когнитивного развития в целом, детьми-маугли, выросшими
не в человеческой среде. И обратный пример: шимпанзе, выросшие среди людей и часто присутствующие при их устном общении, могут «воспринимать устную речь и понимать ее синтаксис на уровне двухлетнего ребенка» [194, 43].
Влияние человеческой среды сказывается на развитии ребенка уже в младенческом возрасте. Доказано, что при звуках родного языка во время кормления ребенок начинает сосать интенсивнее, а голосовые ответы матери на проявления предречи способствуют развитию языковой способности [38, 11; 566, 15-20; 546; 190, 118].
Особая роль в средовом влиянии на развивающуюся личность отводится выработке разнообразных навыков, в том числе языковых [430, 66; 177, 17]. Если согласиться с Б. М. Гаспаровым в том, что «основу нашей языковой деятельности составляет гигантский «цитатный фонд», восходящий ко всему нашему языковому опыту» [117, 106-107], то легко убедиться и в том, что каждый носитель языка имеет свой, не совпадающий с другими языковой опыт, обеспечивающий указанную цитацию (о подобной роли опыта — см. также [289, 35; 115,43-62; 11,309-310; 196, 114; 504, 100]).
Большое значение для познающего человека имеет наличие в его памяти необходимой языковой информации. В отношении устройства памяти предлагаются разные теории, характеризующие те или иные ее аспекты (см. об этом [192, 59-62, 88-89; 86, 346^147]). Особого внимания заслуживает концепция А. Пайвио, касающаяся словесно-логического аспекта памяти, который представляет собой «память на мысли, суждения, умозаключения... Эта память является ведущей по отношению к другим видам памяти, и от ее развития зависит развитие всех других видов памяти» [192, 40]. Согласно теории А. Пайвио словесно-логическая память формируется двойным кодированием слова и образа, и именно поэтому лучшее усвоение слов обеспечивается при параллельной демонстрации их зрительных образов [633] (как известно, такая демонстрация является основой аудиовизуального — наиболее результативного — метода преподавания неродных языков). Очевидно, что формирование коррелирующих со словами образов напрямую зависит от среды, в которой «наиболее
продуктивно запоминается тот материал, который составляет содержание основной цели деятельности» [191, 517]. Если такая цель лишь одна и в аспектном отношении она не разнообразна, количество отражающих результаты познания образов и соответствующих им слов и грамматических форм будет сравнительно ограниченным. Позитивную роль в становлении грамматического строя ребенка играют корректирующие реакции взрослого на детские грамматические ошибки (см. об этом обстоятельную статью В. В. Казаковской [213]), но известно и то, что разные взрослые реагируют на такие ошибки по- разному, нередко игнорируя их.
Если в памяти человека окружающей его средой не сформированы образы двух сходных, например грамматических, явлений и есть образ лишь одного из них, то оба эти явления будут им поверхностно подводиться лишь под этот имеющийся образ, а незначительное формальное различие между явлениями восприниматься не будет. Именно это наблюдается при употреблении лишь одного — просторечного — варианта из двух сосуществующих. Компетентные носители языка знают варианты и нормативный, и просторечный, в то время как носители того или иного просторечия о существовании у него варианта не догадываются. Как заметил в свое время В. И. Чернышев, «каждый говорящий так осваивается с собственным словоупотреблением, что чрезвычайно легко впадает в ошибку, думая, что все говорят так, как говорит он» [572, 448-449]. Единичные факты просторечия, например дожитъ, вспоймать, попутать (в значении «перепутать»), растамаживать, резетка, деторождение, по окончанию (во временном значении), могут наблюдаться в речи достаточно компетентных в языковом отношении взрослых носителей языка лишь по той причине, что так говорят (говорили) старшие в их семьях. Неистребимость просторечия объясняется тем, что его употребление к коммуникативным неудачам не приводит: будучи стилистическими вариантами нормативных явлений,
просторечные явления идентифицируются грамотными носителями языка как однозначные и узнаваемые, но просторечие, как правило, вызывает у них
негативные эмоции.
Обусловленное средовым воздействием просторечие, несомненно, требует преодоления (за исключением коммуникативно оправданной стилизации «под просторечие», к которой прибегал, например, знаменитый металлург академик И. П. Бардин — об этом пишет Л. П. Крысин [262]). Преодолевать факты просторечия призваны императивные нормы, эти факты запрещающие. Однако в таком простом предприятии, к сожалению, отсутствует единство взглядов как среди самих кодификаторов, так и между кодификаторами и рядовыми носителями языка, что приводит к обусловленным поверхностностью восприятия парадоксам общения в сфере кодификации просторечия.
В 1987 году Ю. Н. Караулов ввел в научный обиход понятие языковой личности [215]. С тех пор появляются новые типологии языковых личностей (см., например, [214]; здесь же см. обзор литературы), разрабатываются понятия индивидуального и группового речевых портретов [260], проводятся соответствующие психолингвистические наблюдения [179]. Одновременно в лингвистике сохраняется интерес к ортологическому аспекту языка, в том числе такому проблемному в познавательном и дидактическом плане, как грамматическая вариантность, однако в целом «грамматиковариантная» ортология продолжает существовать изолированно от основного массива таких антропоцентрически ориентированных исследований. Возможно, невнимание языковедов-персонологов к грамматической вариантности объясняется тем, что в своей пионерской работе Ю. Н. Караулов знание грамматической вариантности — как готовность выбрать правильный или ситуативно уместный грамматический вариант — поместил на нулевой (низший из трех предложенных) уровень в модели готовностей языковой личности [215, 36-37]. Это означает, что языковая личность на нулевом уровне своих готовностей должна автоматически, не задумываясь, выбирать правильный или уместный грамматический вариант, например, в паре туристский или туристический ([215, 36]). Жесткость требований Ю. Н. Караулова разделяется не всеми его последователями. Как пишет В. И. Карасик, «к числу дискуссионных относится вопрос о том, может ли каждый говорящий рассматриваться как языковая личность» [214, 12].
Основными чертами группового речевого портрета ученых-кодификаторов — назовем их homo codificans — являются высший уровень лингвистической компетентности и социально-профессиональный статус корректоров речевого поведения. Но, поскольку им, как всем людям, свойственны перцептивные недостатки, в их кодификаторской деятельности наблюдаются проявления ПВ. «Языковое чутье человека нестабильно, у разных людей оно разное», — отмечает В. Н. Перцов [364, 103]. Е. Н. Ширяев высказывается конкретнее и рещительнее: «Следует прямо сказать, что рекомендации по культуре речи обычно даются специалистами в этой области на основе своего собственного языкового чутья, а наука требует объективности, думаю, даже в том случае, когда исследователь убежден в непогрешимости своих рекомендаций» [589, 47].
Как было отмечено в подразделе 1.1, нормативность языкового явления возможна при соблюдении трех условий: 1) соответствия языкового явления структуре языка; 2) массовой и регулярной воспроизводимости данного явления в ходе коммуникации; 3) общественного одобрения и признания такого явления нормативным. Проблема заключается в том, что при кодификации грамматических вариантов наблюдается искусственное завышение их стилистической ценности, свидетельствующее о поверхностном игнорировании кодификаторами двух из трех указанных признаков нормативности: массовой и регулярной воспроизводимости явления, а также общественного одобрения и признания такого явления нормативным. Одному из двух вариантов — для развитых языковых личностей просторечному — кодификаторы присваивают разговорный статус. Например, в таких парах, как черный кофе — черное кофе, обусловливать — обуславливать, 2, 3, 4 новые книги — 2, 3, 4 новых книги, первые варианты фиксируются как правильные и общелитературные, а вторые — как разговорные и даже равноправные [448, 93, 166-167; 138, 104, 266, 40-41; 129, 318, 383; 46, 102, 220, 259-260]. Варианты типа согласно закону определяются как общелитературные, а варианты типа согласно закона — как являющиеся нормой официально-делового стиля (с примером из речи российского политика Г. Селезнева) [46, 301-302].
Против описанных уступок узусу выступает немало носителей языка, выступающих против повышения стилистического статуса просторечия (см., например, [535]). Такие носители языка подпадают под введенное И. Т. Вепревой понятие homo reflectens, которое означает человека рефлексирующего, языковую личность эпохи перемен, оценивающе размышляющую о явлениях языка и речи [90, 87], а следовательно, стремящегося к большей лингвистической
компетентности.
В качестве ориентира homo codificans используют «речь образцовых носителей языка», образцовость которых определяется по эстетико-вкусовым показателям [347], не для всех объективным. Нам представляется, что у homo codificans есть еще один ориентир — языковой вкус homo reflectens, однако homo codificans, демонстрируя ПВ, такой ориентир не замечают. Более того, вероятно, во избежание упреков в навязывании рядовым носителям языка чуждых им норм homo codificans считают необходимым идти навстречу носителям просторечия, среди которых нет ни одного «недовольного», который потребовал бы от кодификаторов литературного узаконивания просторечия. Такого равнодушного, пренебрегающего орторекомендациями носителя просторечия корректно назвать homo neglegens (человек пренебрегающий). Полагаем, близкий к этому понятию термин В. П. Нерознака «маргинал» [327, 116] для нашего случая не подходит, так как, в отличие от маргиналов, homo neglegens могут быть респектабельными и даже публичными людьми. Языковая проблема homo neglegens состоит в одном: в той среде, в которой формировалась их языковая компетенция, употреблялись просторечия, воспринятые ими в периоде, чувствительном для усвоения языка. В отличие от маргиналов, homo neglegens могут не только стремиться к административному росту, но и иметь свое, начальственное, отношение к языковым явлениям. По данным исследования устной и письменной речи чиновников Челябинской и Оренбургской областей, проведенного Е. Е. Шпаковской в 2010 году, «при выборе языкового варианта решающую роль играет аргумент: «Так пишет глава администрации» или «Так требует начальник». Для закрепления этих «профессиональных» традиций используются
подобные же средства: инструкции по составлению служебных документов, методические рекомендации и т. и. Другими словами, подобные нормы также кодифицированы. Источником нормы здесь является вышестоящее руководство, не всегда в совершенстве владеющее русским языком» [595].
В. И. Беликов предлагает типологию «стереотипов о кодификации», наблюдаемых у уверенных, неуверенных и нерефлексирующих носителей языка. По отношению к желанию реагировать на лингвокоррекцию первый тип (уверенные) рассматривается автором пессимистично, а второй и третий типы (неуверенные и нерефлексирующие) — оптимистично [42]. Однако нетрудно убедиться в том, что среди неуверенных и нерефлексирующих носителей языка имеется немало пренебрежительно относящихся к такой коррекции homo neglegens, которым безралично, олитературили homo codificans их просторечие или нет.
Следовательно, homo codificans поверхностно допускают то, что homo reflectens раздражает и к чему homo neglegens, ради которых это допущение делается, оказываются равнодушными. Налицо два парадокса коммуникации, обусловленные ПВ у homo codificans: 1) homo reflectens являются союзниками homo codificans, но последние этого не замечают; 2) homo codificans творят благо для homo neglegens, но не замечают, что последним это благо безразлично. В свое время подобный двойной парадокс описал М. А. Булгаков в повести «Багровый остров»: «В первый же день, чтобы угодить эфиопам, Кири остров назвал Багровым, в честь основного эфиопова цвета, и этим эфиопов, равнодушных к славе, не прельстил, а арапов обозлил» [74, 56]. Следующий из этих парадоксов вывод очевиден: у кодификаторов нет достаточных оснований олитературивать просторечие (см. об этом также статьи [405; 418; 422; 423; 424; 399; 406]). Сказанное о носителях просторечия в полной мере относится и к носителям архаизмов, поскольку такие носители тоже не выбирают свой устаревший вариант из существующей в реальности альтернативы, а знают только его.
ПВ, являясь средним звеном эволюции восприятия, обеспечивает в меньшей мере, чем при СВ, но в достаточной мере относительную логичность
выводов, часто приводит к неверной категоризации познаваемого и потому при дифференциации грамматических вариантов недопустимо. Поэтому степень ПВ учитывается при дифференциации грамматических вариантов как требующая преодоления (см. следующий пункт, а также подраздел 3.5 и раздел 4).
2.6.3.
Еще по теме Поверхностное восприятие как детерминант начальной стадии развития логической и грамматической способностей:
- СОДЕРЖАНИЕ
- Поверхностное восприятие как детерминант начальной стадии развития логической и грамматической способностей